День сентября номер семь. «A long time ago we used to be friends»То, что не убивает нас, делает нас… злее.
Если бы мое мнение кого-нибудь интересовало, и этот кто-то вдруг спросил меня, каким должен, по моему мнению, быть идеальный мужчина, я бы ответила ему так, как он и не ожидал. Я бы ответила широко, развернуто и наиболее полно. Я бы сказала, что идеальный мужчина, как паззл, складывается из трех составных частей.
Первым кусочком паззла, несомненно, является музыка. Идеальные мужчины, несомненно, слушают только старый добрый рок. Тот самый, бухающий из раздолбанных колонок или наушников, впивающихся в уши. Вы спросите почему, я отвечу. Всю мою жизнь, начиная с раннего детства, все существа мужского пола, достойные признания и уважения, слушали рок. Три моих шалопутных братца заслушивались «Арией», «Королем и шутом», «Красной плесенью», «Queen», «Deep Purple», «Merlin Menson», «Наутилусами» и «Кукрами». Мне, маленькой девочке с бантами, сроду не разрешали запихивать в наш кассетник одолженные у подружек кассеты «Руки вверх» и Бритни Спирс. Собственно, делать мне было нечего, так любовь к року всех вариаций впиталась в меня с молоком матери и первым пивом. С тех пор прошли года, наш кассетник уехал на ПМЖ на дачу, братья выросли, но осталось две вещи – моя приверженность року, пусть «инди» или «альтернатив», и полная уверенность, в том, что мужики попсу, электро или реп слушать не могут. Ну, настоящие мужики, знаете ли… вот коробит меня от этого, просто воротит напрочь.
Второй, не менее важной составляющей, являются руки. У настоящих идеальных мужчин руки не могут быть руками субтильных лесных эльфов, у идеальных мужчин не могут быть руки девочек-пианисток, не могут быть руки, охваченные серебром дюжины колец. У настоящих мужчин руки, как говаривал любимый поэт моего брата «…буду мати вени від праці здуті», вот именно, не стучащие по клавишам фоно или ноутбука, натруженные мужские руки.
– Лен, аллё! – рычит низким рычащим басом мой братец Стас, по-свински кончиком идеальных мужских пальцев собирая со стенок креманки остатки растаявшего пломбира, – Ты о чем задумалсо? Слышишь меня?
Я смотрю на его запястья, замаранные краской вместе с манжетами рубашки, и вспоминаю самое главное, про третью часть паззла. Идеальный мужчина должен быть талантливым. Вы скажете, что это какой-то расизм, как говорит на это заявление мама. Мол, человек либо талантлив, либо нет, это заложено на генном уровне, все равно, что считать неполноценными голубоглазых или чернокожих. На что я отвечаю вам и ей такими словами – каждый человек по природе своей бобр… в смысле по природе своей талантлив. Вот Стас обладает одним из самых явных, плавающих на поверхности талантов – он рисует, так, как я и представить не могу, не то, что изобразить в плоскости. Он рисует, и это явно, а кто-то обладает талантом писать в «паскале» мультики или стричь самшитовые кусты не хуже Эдварда руки-ножницы, и только его личный выбор состоит в том, развивать талант или нет. Если вы считаете, что стричь самшитовые не круто, то включайте в своих наушниках Басту, БандЭрос, DJ Smash, прячьте тонкие руки в карманы и шагайте, шагайте прочь по дорожкам средь самшитовых кустов.
Стас засовывает в рот палец, и моя верхняя губа брезгливо поддергивается. Господи, ну, как он может, у него же вечно под ногтями краска, краска, забившаяся в поры и содержащая свинец. Он же окочурится скоро, будет пальцы облизывать.
– Что? – отзываюсь я и, поднявшись, отнимаю креманку у Стаса и мою, пока он не начал ее языком лизать.
– Спрашиваю уже пятый раз, как дела в школе. В школе. В школе. Прием, Хьюстон на орбиту. В школе. Как дела?
Я вытираю креманку вафельным полотенцем и ставлю в буфет. И вообще, сдалось ему за полчаса до университета мороженного наесться?
– Херово, как обычно.
Странные вопросы задает мне братец Стас без пятнадцати восемь утра седьмого сентября, понедельник. Задает так, как будто заранее не знает ответа, как будто не знает, что в родной школе номер 14 города N я принадлежу к касте неприкасаемых. Это значит, что со мной никто не разговаривает, когда я выхожу к доске, мне ставят подножки, когда отвечаю – хихикают наркоманским смехом. Сейчас я иду к мойке со страшными предосторожностями, чтобы Стас не увидел, как я хромаю. В пятницу меня столкнули с лестницы в холле, и я разбила коленку в пух и прах. Сейчас вся эта радость опухла и ужасно болит. Если Стас увидит, то взбесится. Что поделаешь, горячий нрав – в копилку истинно мужских ценностей. Стас взбесится, а поделать все равно ничего не сможет, как не может поделать никто, к чему лишняя нервотрепка?
Вы спросите, какого черта меня так не любят не в школе? Меня не то, что не любят – меня гнобят. Знаете, так гнобят добрые школьники детей из неблагополучных семей, приносящих в класс вшей, девочек с замшелой кожей и крысиными косичками, которых воспитывают бабушки-дедушки, больных, умственно отсталых, психически неуравновешенных. Школьный закон гласит, что каждая Катя Пушкарева, оденься она сносно, покажись в компании «крутых ребят», сходи с ними на пиво, сразу становится выше в глазах окружающих. А если одна из школьных львиц признает ее своей подружкой, правильно накрасит глаза и губы, то Катя Пушкарева превратится в Перис Хилтон в лучшем значении этого слова. И никто и никогда не помянет, что когда-то она носила подмышкой томик Тургенева и ковырялась в носу на задней парте. Это «Закон школьной популярности», который в обратном направлении не работает. То есть школьная львица, принимающая или не принимающая условную Катю Пушкареву в общество «крутых» сама не может стать неудачницей, шпыняемой в коридоре. Вероятность этого крайне мала. Привет, меня зовут Лена Паресьева, и я именно такой вариант. Меня спустили вниз по социальной лестнице и упорно пытаются похоронить еще глубже, затолкать за плинтус. Поэтому да, в школе полная херня. Полнейшая. Мой светский львиный рык захлебнулся то ли в крови, то ли в слезах.
– Как Коля? – спрашивает Стас, накидывая на плечо ремень своей сумки, и глаза его тревожно исподлобья ощупывают мое лицо.
Утро идиотских вопросов? Ну, конечно, он знает, что я отвечу.
– Понятия не имею.
Коля – это мой брат номер два, обладатель мужских рук со вздутыми венами и любитель группы «Кино» и Михаила Гребенщикова. Коля, мой прекрасный двоюродный братец, который за время травли на меня ни разу не поспешил протянуть руку помощи. А предпочитает тихонько наблюдать за всем со стороны, злобно потешаясь изредка.
До конца школьного обучения, вместе со всеми экзаменами и, даже, выпускным, осталось ровно 287 дней. Об этом свидетельствует специально нарисованный для меня Стасом календарь без дат, только с днями, разграфленными по месяцам, и имеющим нумерацию 278, 276, 276 все уменьшающуюся к выпускному. К каждому месяцу прилагается смешная иллюстрация-комикс про школу, про бюстик Ленина у директора в приемной, про фикус у кабинета физики и прочие школьные достопримечательности. Календарь этот Стас мастерил на какой-то зачет, но заранее приурочил его к моему дню рождению. Стас сам со школой попрощался еще два года назад, мы отчаянно махали ему, «уходящему со школьного двора» и, плачущие в носовые платки, не знали, что нас ждет в его отсутствие в этой школе.
Выпроводив Стаса, не спеша собираю сумку, обуваю кеды и выхожу на лестничную площадку. Каждый божий день вот уже на протяжении нескольких лет один и тот же вечный марафон – навалиться на дверь, чтобы замок закрылся, сбежать пешком с шестого этажа, преодолев 84 ступеньки, пропахших куревом и мочой, все не прикасаясь к перилам, ни в коем случае, навалиться мизерным весом на железную дверь подъезда и выпасть во двор, поздороваться с дядей Мишей, владельцем кавказской овчарки Мильды, протопать по кленовой аллее к шоссе. Сегодня я шуршу первыми сорвавшимися в кленов листьями, а не пройдет и тридцати дней, как мне придется, как козе, перепрыгивать через глубокие, как Марианская впадина, лужи. На переходе оглядываюсь во все стороны, дожидаюсь, пока путь станет свободен, и только тогда перехожу. Спасибо, один раз меня тут уже хлопнуло бампером безумное такси без шашечек и мозгов. Теперь мне предстоит пять минут ловких и выученных до миллиметра плутаний по дворам, и я в школе. Вы бы заблудились в паутине дворов, старых, увенчанных скрипучими качелями, как коронами, и разделенных на части тропинками, протоптанными тысячами шагов изо дня в день, я не представляю без них жизни. И сегодня я бы даже перепрыгнула через карусельку, намертво замершую у столика для домино, потому что дети закончились в этом дворе навсегда, но мое распухшее и саднящее колено против. Оно против прыжков, быстрого и привычного хода галопом, мое колено против даже самой идеи сегодняшнего похода в школу. Но если я не пойду сегодня, не пойду завтра, они поймут, что выиграли, что сумели меня поломать или того хуже – запугать. Поэтому я иду тем путем, который выбрала годы назад, которым шла десяток лет назад, и Стас вел меня за руку, который преодолевала сама и в компании моего бывшего лучшего друга Саши Буланкина, на зло всем завистникам, которые сейчас, верно, умирают от счастья и осознания своего превосходства, что Саша Буланкин больше не мой друг и защитник.
«A long time ago we used to be friends
But I haven't thought of you lately at all»
Когда я думаю о времени, оставленном мною за плечами, то склонна раздваиваться. Я не знаю, как дать оценку, со мной произошедшему, и ныне происходящему. Когда ты в центре внимания, когда тебя любят, когда тебя окружают вниманием, слушают, открыв рот – это безумно приятно, все твои коммуникационные потребности удовлетворены. Когда тебя бойкотируют на протяжении года – это не самый приятный опыт, и ты ощущаешь себя самым поганым волком в стае, который держит хвост поджатым к брюху. Это с одной стороны. А с другой стороны, если поднять себя над всеми распрями и детским самоутверждением, то оказывается, что годы, прожитые в окружении толпы чужих людей, потрачены зря. Не прочитаны книги, не посмотрены фильмы, не сыграны партии в шахматы, ты не развивался и умирал-умирал-умирал, и кто знает, кем бы была я сейчас? Тупоголовой марионеткой в мужских руках Сашеньки Буланкина? Я, черт возьми, нашла себя, определилась с планами на будущее и имею все шансы их осуществить. Если отринуть весь этот школьный бред, то я счастлива.
«It's something I said, or someone I know.
Or you called me up, maybe I wasn't home»
Эта школа мне напоминает католический костел, потерявшийся и отбившийся от своей европейской стаи. Напоминает, потому что виды на озеро, разрезанное мелями и уходящее за горизонт, и жилой массив закрыты от нас витражами, аутентичными дорогими витражами, потому что разноцветными кляксы витражных бликов пляшут по стенам, изрезанным барельефами, потому что из класса в класс мы проходим сквозь высокие стрельчатые двери, берясь за кованые ручки, потому что на полу в холле мозаикой выложен грифон. Не самый подходящий антураж для учебы подростков пубертатного периода – то непомерно большие классы, то крошечные каморки, вечный холод зимой, когда тепло поднимается к трехметровым потолкам. И, конечно же, все это ЯВЛЯЕТСЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЦЕННОСТЬЮ. Нас бы давно уже выселили в другое здание, если бы в этом городишке можно было найти здание, которое бы уместило девятьсот голов и не развалилось через день. А школа небольшая, увенчанная миниатюрной башенкой, но крепкая, хоть и очень старая, школа нас держит еще. Держит в повиновении, и мы не против. Я уверена, что никто другой, кроме как Усадьба, виновата в том, что периодически мы всем школьным коллективом вляпываемся в какое-то дерьмо, и я так же уверена, что она толкает нас по отдельности и всех вместе на дикие, архаичные по природе своей поступки. Завалить, укусить, съесть, уничтожить. Это он, этот Дом толкает нас на это, молодых и неокрепших.
В буфете, злая и взмыленная, я занимаю крошечный двуместный столик у окна, чтобы меня вдруг не выгнали из-за большого «крутые», и смотрю в окно, заткнув уши наушниками, затихшие на физике «Братья» снова начинают с того места, где я их оставила на паузе.
«It's something I said, or someone I know.
Or you called me up, maybe I wasn't home»
За соседним большим столом расположился театральный кружок. В этом году наш деятельный режиссер Виталий ставит на сцене актового «Фауста», и попутно заставляет всех участников вырабатывать командный дух. Они вместе едят, ходят и сидят за партами, насколько это позволяет делать природное разделение на три класса. С исполнителями ролей этот деятельный перец-режиссер разобрался еще весной, так что с первого сентября вся честная компания запряглась в уздечку «Фауста».
– Привет, Паресьева, – напротив меня усаживается Буланкин, неумело просовываясь между столиком и рамой раскрытого окна, в конце концов, его зажимает между крышкой стола и стеклом, так он и остается сидеть. А я остаюсь нелепо на него смотреть. О, привет, меня зовут Лена Паресьева, сегодня седьмое сентября 2009 года, и первый раз за год мой бывший друг Саня решил за мной заговорить.
«Come on now, honey,
Bring it on, bring it on, yeah»
– У нас проблемы, Паресьева, – говорит Саша не дождавшись ответного приветствия.
Он говорит, не смотря на меня, уставившись куда-то за окно, на клумбу петуний, от которой поднимается запах цветочной пыльцы и меда, поэтому я перевожу взгляд округлившихся глаз вбок. Из-за столика театралов Ярик делает мне «страшные глаза», наполненные удивлением и непониманием, а потом широко улыбается и подмигивает глазом. Я поворачиваюсь к Буланкину и сжимаю улыбку с тонкую ниточку побелевших губ.
– Буланкин, ты со мной разговариваешь, не считая обсуждений совместных рефератов по литературе, первый раз за год. Какие у нас с тобой могут быть общие проблемы?
«Come on now, sugar,
Bring it on, bring it on, yeah»
Вот, а Буланкин мне напоминает звезду сокера. Вы скажете, почему сокера, а не футбола? Ведь так говорят только американцы, а я отвечу. Потому что на Саню нужно смотреть глазами голливудского кино – игрок в сокер, мальчик, которого все любят, а телочки вешаются на шею. Белые «Адидасы» и «Пумовская» футболочка в обтяжку. На Буланкине можно изучать строение мышц человека просто не снимая футболки – вот это косые мышцы, а это бедренные, а это…
– Твой братец Коля украл у меня ноутбук.
Ой, блин, ну, как можно хотеть, чтобы нас не дразнили нищими. Если главный борец за равноправие крадет не лучшую технику у звезды сокера?
– Это печально, но мне параллельно, – отвечаю, непроизвольно поворачиваясь к «театральному» столику, Коля должен быть там, как и каждый год до этого, но в данную минуту завтракают только полдюжины девчонок, хохочущих над остряком Яриком и черная забитая в уголок Маринка Зотова.
– На ноутбуке полный архив наших фото, – продолжает он.
«We used to be friends a long time ago»
Ну, да, долгих три года мы были лучшими друзьями. У Буланкина полно моих фото.
– Фото из «Лесной сказки», из «Ундервуда», и с Ванечкиного Дня Рождения. У тебя проблемы, Паресьева, если они все всплывут – на тебе придется ставить крест.
«We used to be friends a long time ago»
Мы слишком давно были друзьями, чтобы было сейчас на что рассчитывать. А Буланкин зря рассчитывает, что я так легко смогу пойти и забрать ноутбук у Коли, даже если он мой брат. Как говорится, «Мы были родственниками очень давно», и магическим каким-то образом ими быть перестали.
– Он меня шантажирует.
«We used to be friends a long time ago»
– Лучше бы он его продал, – цокаю языком.
– Он меня шантажирует. Знаешь «Колонку идиота»?
Я киваю головой, непроизвольно втягиваясь в его игру.
«We used to be friends a long time ago»
– Так вот, в «Колонке идиота» какой-то мудак написал статью про Зотову, – мы синхронно поворачиваемся и смотрим на Зотову, скрючившуюся на стуле, – а теперь этот идиот…
И в душе у меня ничегошеньки не шевелится, когда моего бывшего брата называют идиотом.
– И теперь этот идиот говорит, что ноут не вернет, пока статью в «Колонке» не приберут. Я что я могу прибрать? Это не я ее писал! А администрация ресурса ответственности не несет за содержание, прибирать ничего не будет. Прибрать статью может автор, а автор, как ты знаешь, не вычисляем.
Буланкин выдыхается, и выдыхаются «Братья» в наушниках, опустошенно выдыхают в микрофоны и композиция сменяется.
Саша наклоняется ко мне как-то очень интимно, от него веет на секунду Саней – «Old Spise» и сигаретами и говорит тихо:
– Я предупреждаю на будущее, что если фото появятся вдруг в общественности, ты знаешь, кто за это ответсвенен…
Да нет, милый мой Бывший Лучший Саша, ты не предупреждаешь, ты ноешь, как девочка, чтобы я пошла и забрала у своего брата по дружбе родственной твою игрушку, а ты мог протереть об меня подошвы своих Абибасов и пойти дальше.
Не знаю, мне бы очень хотелось сказать, что Коля – мой брат, что даже если он решит шантажировать Буланкина фото, то не альбомами с моим участием, но… нет. Он именно так и сделает, черт подери, потому что это Коля. Да ладно! Если бы я была на его месте, я бы с удовольствием вывалила эти фотки в интернет, и с удовольствием нашла и размазала автора «Колонки идиота».
«Колонку идиота» анонимно пишет какой-то энтузиаст в официальном сообществе школы на Фейсбук. То есть, как анонимно – создан липовый аккаунт с именем «Идиот Петрович», и от этого имени кто-то бросает милые заметки о жизни школы. Я читаю редко, и о том, что там написали про подружку Коленьки, знать не знаю. Но у Коли есть основания полагать, что колонку ведет именно Буланкин. Когда я думаю о них, пытаюсь представить, то мне начинает казаться, что мой брат идиот, почти такой же идиот, как и Буланкин, который самостоятельно сочинение не может написать, не то, что остроумный опус.
– Разговор окончен, – говорю я, смотря на лохмотья, плавающие на дне моего стакана с чаем, стул шумно отодвигается, и Буланкий убирается восвояси.
Я снова делаю то, что Стас, Туся и Дашка говорят мне не делать ни в коем случае. Я снова впадаю в оцепенение, которого боятся люди, принимают меня за сумасшедшую или больную. Я сижу на уроке английского, Фаина Михайловна снова и снова нещадно пытает Дашку у доски, а я сижу, уставившись перед собой стеклянными глазами, расправив плечи и подняв вверх подбородок. А школа вьет вокруг меня свой кокон, запоминает и запечатлевает на всю свою долгую жизнь такой, как сейчас, эта школа оставит меня в себе, вот такую, стеклянную, с мертвыми глазами. Эта школа, этот сгусток архаического ветра, толкающего на самые безумные поступки. Я закрываю глаза, и остаемся только я и она, связь напрямую, каждое слово, произнесенное в каждом классе, каждый жест каждого ученика и учителя, я вдыхаю и принимаю. Мой бывший брат Коля в актовом, сидит в зале, ноги на спинку переднего кресла, на сцене Ярик и Зотова, он свирепеет все больше и больше, она все больше и больше его пугается. На футбольном поле команда оттачивает удары, передачи и идеальные падения, голкипер пьет кофе из пластикового стаканчика, сидя в воротах. Майя Петрова и Юра «Кот» сидят голова к голове в библиотеке, уткнувшись в подшивку старых газет, над ними темной тенью нависает Стефан Гофман. В радиорубке его бывшая девушка Лизхен Самойлова, златокудрая и белозубая растягивает губы в идеальной улыбке, ожидая эфира. Сидя с ногами на развалинах беседки, Тимур Соколовский улыбается девочке, протягивающей ему деньги за упаковку таблеток, которые он хранит во внутреннем кармане жилета. Звенит звонок, и люди вокруг меня поднимаются, забирают со столов свои портфели и сумки, галдя и толкаясь, выходят из кабинета. Я сижу, смотря перед собой в воздух, пропитанный унижением, которым питается «англичанка», смотрю по-прежнему не шевелясь и редко моргая. Одним из последних из класса выходит Буланкин, я поворачиваюсь и спрашиваю у его удаляющейся спины:
– Сколько он дал нам времени?
Буланкин останавливается, смотрит на меня из-за плеча, пожимает плечами.
– Он не сказал.
– Это не имеет смысла, – отвечаю я не ему – себе.
Это не имеет смысла. Такой шантаж не имеет смысла, каждый компромат имеет ценность, если будет опубликован. Компромат, который просто находится в чужих руках, но не обговорены сроки его публикации – не имеет ценности.
Уже выходя из класса, покидая школу за два урока до конца занятий, я слышу легкий щебет Лизхен из колонок в холле: «И не забывайте добрую британскую поговорку: «Если Вы разгневаны на какого-то человека, Вам стоит пройти милю в его ботинках». Во-первых, вы будете на расстоянии мили от него, а во-вторых, у вас будут его ботинки. Не забывайте этого, и до свидания в эфире»
Дома первым делом, не раздеваясь, я включаю компьютер, делаю кофе и захожу в интернет. Чтобы прочитать статью, необходимо зарегистрироваться в «Фейсбук». Я открываю регистрационную форму и присвистываю. Разве что серию паспорта не спрашивают и идентификационный код. Терпеливо заполняю все графы, регистрируюсь под выдуманным именем, но, при попытке вступить в сообщество, понимаю вдруг, что для этой простой операции требуется разрешение администрации. Час ожидаю такового, каждые пять минут обновляя страницу, но не происходит ничего, и так сегодняшняя операция безнадежно срывается.
