День октября номер три. «Запахи, звуки, птицы – все возвратится вскоре»
говорит охотник пиф-паф
звери не умирают.
зайчики, послужив мишенью,
встают, убегают в лес,
где живут до ста и более лет.
Я просыпаюсь в десятом часу утра, и ни секунды не сомневаюсь и не колеблюсь о том, что случилось вчера. У меня нет даже секунды передышки, в которую бы я не помнила и удивилась, почему спала у Стаса. На прикроватной тумбочке стоит стакан кипяченой воды и упаковка аспирина. В соседней комнате мама приглушенным голосом разговаривает с кем-то по телефону, я точно знаю, что это не Стас, потому что еще вчера ночью мы договорились, что до его приезда ничего ему не скажем, ведь Стас может сорваться с пленэров, похерить все, припереться домой и совершить кучу необдуманных поступков. Хватит, что я разрешила Логиновскому совершать сегодня акты вандализма. У меня нет сил даже пошевелить рукой или ногой, я тупо смотрю перед собой, пока в комнату не заглядывает мама, решительно стаскивает с меня плед и еще раз меня осматривает. Да, черт побери, не самое приятное зрелище – колено снова распухло (да когда же это закончится), покрыты синяками ноги и руки, а вот бок выглядит не так и удручающе, хоть и лечь на левую сторону я не могу. Мама дает мне таблетки и садится рядом, берет за руку. Я смотрю вверх, на потолок Стаса. Он неровно дышит к потолкам, вот свой, например, заново отштукатурил после ремонта, покрыл грунтовкой и расписал фантасмагорическими пейзажами. На меня они нагоняют еще большую тоску. С маминой помощью я иду в душ, чищу зубы, а потом возвращаюсь к Стасу, подкладываю под спину побольше подушек и отворачиваюсь к окну от этих пейзажей на потолке с фиолетовыми деревьями и оранжевой землей.
Мама озадаченно говорит, что ей позвонил утром шеф, сказал, чтобы она сегодня не приходила и провела время с семьей. Я пожимаю плечами безучастно и пересказываю вчерашний разговор с Артемом. Мама говорит, что он очень странный мальчик, и что со слов Леси она его представляла не таким. Я хочу сказать, что тоже его представляла не таким, но мне не хочется открывать рот, и я смотрю сквозь маму в окно. Сквозь маму видно пейзаж за окном – деревья, окна высоток и облака с ползущим сквозь них вверх солнцем. Сквозь маму пейзаж размыт и слегка розоват, когда она уходит, он снова очищается, и я снова могу смотреть беспрепятственно. Я лежу, не двигаясь, на жесткой тахте Стаса, укрытая его пледом, и только это еще меня спасает. Смотрю за окно, как все выше поднимается солнце, как рассеиваются тучи, как колышутся на ветках последние листья тополей, почерневшие и увядшие. Небо очищается, становится самого осеннего топазового цвета, глубокого и синеватого, как чьи-то глаза. Чьи? Солнце поднимается в зенит, расчерчивает мой плед тенями переплета окна, и начинает спускаться ниже. Мама заходит, смотрит на меня, и выходит. Раз за разом.
Надо мной совершили насилие. Чертово жестокое насилие, меня унизили, буквально втоптали в грязь, меня, человека с душей, сознанием и правами человека, били ботинками, как бродячую собаку, надо мной измывались, смеялись, мне плюнули в лицо. Я чувствую себя раздавленной, я чувствую, что я чем-то хуже, ниже и гаже всех остальных, что я тварь дрожащая, которая должна бояться злого волка, который в любой момент может прийти и еще раз ударить меня в лицо ботинком. Я могу сделать вид, что ничего не произошло, как делала вид, что мой полет вниз головой с лестницы не имел последствий, но ведь там, где-то там ходят люди, которые это сделали, и они-то знают, что это было, что меня топтали ногами и били. Я буду ходить мимо них каждый день, а они будут знать, что я ничтожество. А я даже не знаю, кто это, и кого мне бояться. Я даже не знаю, за что надо мной издевались, я должна думать, что это только потому, что они МОГУТ. И им за это ничего не будет, потому что я никто, и никому дела нет до того, что со мной будет. А если кто-то узнает, что меня избили, покалечили или изранили, то только обрадуется.
Надо мной совершили насилие. Мне кажется, что я заклеймена до конца жизни тавром жертвы. Я раздавлена, я унижена. Я не хочу больше жить. Где крестик моей бабушки?
Ветер замирает в ветвях, и замирают последние листья. Солнце, остановившееся над спутниковой антенной на крыше дома напротив, выжигает мне глаза. В дверь звонят. Мама открывает. Из коридора раздаются тихие голоса. Потом дверь открывается, и, неся перед собой кухонный стул, входит Паша. В Стасовых домашних тапочках, наглаженный, накрахмаленный, в костюме-тройке с аккуратно уложенными волосами. Ставит стул рядом с тахтой и опускается на него. Смотрит мне в глаза и тихо говорит:
– Привет, малышка.
Я дергаю уголком губ в качестве приветствия.
– Мама говорит, с тобой беда случилась, да? – берет за руку, наклоняется ближе, будто разглядывает, черные глаза теплятся угольками.
– Меня КрАЗ сбил, – отвечаю хрипло и тихо, пошевелив пальцами, и отворачиваюсь к окну.
– Ленка, – говорит он заискивающе и шепотом, говорят, что люди верят всему, что проговаривается шепотом, – Мама говорит, что ты потеряла бабулин крестик?
мамаговоритмамаговоритмамаговорит
Я смотрю безучастно в окно. Потеряла, как же. Потеряли за меня.
Паша выпускает мои пальцы, и лезет во внутренний карман жилета, я заинтересованно поворачиваюсь к нему. Он вынимает из кармана плоский черный футляр размером с небольшую записную книжку, поворачивает ко мне и открывает.
– Смотри, Ленуська.
На темно-вишневом бархате поблескивают стеклами очки. Линзы абсолютно круглые, оправа стальная, черная, перемычка с небольшим дефектом. Очки отлично выглядят, натертые до блеска и сияющие в дневном свете. Я хмурю лоб и поднимаю глаза на Пашу, тот улыбается, смотря на меня, и я понимаю, что лицо мое все равно просветляется, не смотря на недоумение.
– Ленка, эта вещь для меня очень ценна, я ею очень дорожу. Это мой талисман, мой вудистский тотем и идол. Ленка, это точная копия очков Гарри Поттера.
Его глаза светятся восхищением и нежностью. Резкие монгольские черты лица смягчаются и сглаживаются морщины. Он берет мою руку в свою, большую властную лапищу.
– Я хочу, чтобы они остались у тебя, я хочу, чтобы эта моя вещь стала твоей, вместо крестика. Их вряд ли можно носить на цепочке и для зрения они не помогут, но я хочу, чтобы они у тебя просто были. От меня. Как талисман.
Я поднимаю руку, разглаживаю последнюю морщинку у него у глаз, с подбородка капают слезы.
– Пашка, не надо, они тебе дороги, не надо, оставь это.
Он ловит мою руку, откладывая футляр, улыбается, его глаза влажно блестят.
– Ты мне дорога, ты дороже всего, малая, а это просто вещь, и я хочу, чтобы ты ее оставила.
Стирает мимолетно слезу, ползущую по скуле, и утыкается лбом в плечо. Я протягиваю руку к раскрытому футляру, и вижу свой раскрошенный опухший ноготь. Сжимаю руку в кулак и отдергиваю. Слезы ручьями заливаются за шиворот. Я глажу Пашу по жестким волосам и вру, что все будет хорошо.
Он выводит меня на кухню обедать, хотя давно перевалило за полдень, и время близится к ужину. Я съедаю бутерброд с сыром и выпиваю сок, мама тем временем идет в аптеку, и мы остаемся в Пашей одни на кухне. Я вспоминаю, как несколько дней назад мы тут сидели при других обстоятельствах, и я не представляла, что меня ждет в ближайшем будущем. Паша, отрезая от сосиски кусок, невзначай спрашивает о Логиновском. Что-то постороннее, но я понимаю, что он к чему-то клонит. И спрашиваю напрямую, к чему, Паша кривится, и выкладывает:
– Я сегодня нагло подслушал в буфете его разговор с Малышевой. Она сидела за соседним столиком, когда пришел Логиновский, сел рядом, схватил ее под столом за руку так, что у нее пальцы в другую сторону вывернулись, говорил очень тихо, и я уже хотел вмешаться, когда он заговорил громче.
«…и он никогда тебя не любил, всегда только пользовался, потому что ты направо и налево давалка, и он попользуется тобой, как вещью, как тряпкой, вытрет ноги и пойдет дальше. Как я, как твой папа, как все твои мужчины до конца жизни. Потому что ты не человек – ты ничтожное ничтожество, которое в этой жизни призвано служить подстилкой на время. И он избавится от тебя скоро, как скоро…», а она ему:
«Он уже сделал это».
– В общем, разговор закончился на том, что Логиновский хрустнул её пальцами так, что у нее слезы во все стороны брызнули, сказал «Вот видишь, что я и говорил» и, так странно смотря, ушел.
Паша встает и идет варить кофе, я мрачно откидываюсь на спинку мягкого уголка, движение отдается тянущей болью в боку. Я прикусываю ноготь на большом пальце, смотря перед собой. Черт побери.
Спустя час, когда мама возвращается из аптеки, а Паша уходит проверять контрольные по С++ малышни, звонит Стас. Я собираю весь оптимизм в кулак, и отвечаю. В этот момент смотрю по сторонам, лежа на его кровати, и замечаю нечто. Исчезли мой портрет, пейзаж с озером и причалом у школы, панорама города и натюрморт из компьютерных плат. Стас тем временем говорит:
– Слушай, я задержусь на день еще, ты маму предупреди, телефон выключу, чтобы она не дозвонилась. Не хочу объясняться, просто задержусь, я потом все объясню.
– Стас, где ты?
– Ты что? Я? Я на выезде, на эскизах…
– Стас, я сейчас стою в твоей комнате, – ну, как стою… лежу, – и здесь нет половины картин. Где ты, Паресьев?
– Черт, – в трубке слышится шуршащая помехами пауза, – я на аукционе.
– Что?!
– Я их продаю.
– Что?!
Он ни в коем случае не может их продавать, ему нельзя! Он учится, это его портфолио, возможно, потом он будет их выставлять… но продавать!
– Давай мы поговорим, когда я вернусь.
– Я должна сказать маме.
– Лена…
– Стас! – и непонятно откуда силы его перекричать и перебить берутся, – ладно. До тех, пор, пока ты не вернешься, НИКТО НИЧЕГО не узнает.
Я выделяю эти слова особо, чтобы было на что ссылаться, когда начнется скандал по поводу моего избиения и неосведомленности в этом вопросе Стаса.
– И будь так добр вернуться к премьере своего чертового талантливого брата, – говорю я напоследок, и отключаюсь.
Мама стерла с телефона кровь и привела его в божеский вид, но экран пересекает глубокая поперечная царапина. Потрясающе. Она влетает в комнату, прижимая к груди кухонное полотенце.
– Что? – спрашивает встревожено.
– Твой сын будет только завтра, не успели зарисовать какую-то гору, – беззастенчиво вру, гневно хмурясь.
Стас, блин..
Логиновский не позволяет себе явиться без предупреждения. Он звонит мне на мобильный, причем на экране высвечивается давний и ни разу не использованный мною контакт «Артем», по-моему, самим Логиновским полтора года назад для удобства и занесенный. Он говорит отрывисто: «Минут через десять зайду», и вешает трубку. К тому времени, я, бойко передвигаясь по квартире, уже организовываю у Стаса в комнате свою резиденцию, тем более, что комната моя до завтра, ставлю на зарядку мобильный, убираю с резного столика стаканы с кисточками и торжественно кладу там футляр с точной копией очков Гарри Поттера и роман Стига Ларрсона, который даже умудрилась почитать. После звонка Логиновского я просто подхожу к зеркалу, и смотрю на свое отражение. Даже ничего – опухший нос не так похож на голубиный клюв теперь, а распухшие губы делают меня похожей на Анджелину Джоли, что касается заплывших от слез глаз, то да, это меня не красит.
Как только мы заходим в комнату, я сразу говорю:
– Это Малышева?
Логиновский сбрасывает куртку и вешает ее аккуратно на спинку стула, говорит подчеркнуто холодно:
– Ну, да, ты уже виделась с Павлом.
Он выбирает то среднее, между положенным «Павлом Андреевичем», и братом же навязываемым «Пашей».
Он вынимает из кармана куртки какие-то мелкие предметы, и, зажав в кулаке, начинает по одному выкладывать их на стол у футляра с очками и книгой. Первым он выкладывает маленькую блестящую детальку, и спрашивает, узнаю ли я ее. Да, я ее узнаю. На полированной поверхности стола передо мной лежит обниматель для бусин из любимого Юлиного браслета. Ажурная золотистая пластинка, изогнутая по форме бусины, какие у Юли проложены между янтарными бусинками в браслете.
– Это я нашел в наружном кармане твоей сумки. Можно бы было подумать, что это совпадение, и эта штука попала к тебе гораздо раньше. Поэтому утром, пока там не прошлось наше стадо, я пошел к спортзалу, и вот.
Он выкладывает на стол кое-как нанизанные на нитку янтарные бусины и хмыкает довольно.
– Это прекрасно себе лежало там, где я тебя нашел. И еще.
Последним он выкладывает на стол бабушкин крестик и спаянную цепочку.
– Это Ванька увидел, у него, как у сороки, на золото чуйка, нашел в траве черт знает где. Мы ее уже починили.
Я беру крестик в руки и долго рассматриваю любовно. Логиновский смотрит смущенно, а потом, чтобы нарушить тишину спрашивает:
– Как твое здоровье?
– Спасибо, Тем, спасибо за все. И за Малышеву, и за крестик.
– Что ты будешь делать?
Я улыбаюсь довольно и пожимаю рассеяно плечами. Пока у меня в голове слишком много идей. Но, для начала, надо дождаться Стаса и пережить премьеру, чтобы можно было рассказать Коле… и потом…
Воцаряется тишина, Логиновский ее уже не прерывает, потому что понял – я на вопросы о своем здоровье и моральном состоянии отвечать не буду. Я смотрю на крестик, Логиновский смотрит на очки в раскрытом футляре. Мама на кухне методично гремит ящиками, делая вид, что совершенно не интересуется тем, что мы тут обсуждаем.
– Не переживай, я ее не убью. Хотя мне очень хочется, и я могла бы.
В комнату входит мама, неся перед собой поднос с тоненькими «гостевыми» чашечками для кофе. Дружелюбно улыбаясь, ставит поднос на стол, снимает чашки и сахарницу в полной тишине. Логиновский растерянно и смущенно смотрит в пол, я в сторону.
– Спасибо, – выдавливает Артем, мама улыбается и подмигивает ему глазом, я качаю головой, и получаю аккуратный легкий подзатыльник.
Когда она уходит он продолжает прерванный разговор.
– Какого бы мне черта переживать за Малышеву?
– В честь нежной бывшей дружбы?
– Да незачем мне эта радость три раза, – морщится, поднимая чашечку ко рту, – Я ей нужен был для статуса, она мне… не нужна была, как-то прозаично, да?
– Всю жизнь ей нужен был только Коля, – усмехаюсь я, – а тут такая удача, Колина сестра в компании.
Логиновский отставляет чашку и вытирает тыльной стороной руки губы, я вспоминаю, что он пьет только чай. От кофе ему становится плохо.
– Я не понимаю, – трет виски и глаза, – за что это она… тебя?
Сажусь удобнее в кровати и улыбаюсь широко.
– Ну, как это… из-за Коли, ты понимаешь?
– Не понимаю, – трясет головой, – не понимаю, нет смысла. Ты ей ничего не сделала…
А тебе я что сделала? Чем я насолила тебе?
– Ты слышишь, что я тебе говорю? Это из-за Коли.
– У нее нет поводов… ревновать..?
Точно так же, как Коля тогда в школьном дворе, он осекается, смотря в мое лицо. Хлопает глазами, а потом широко их раскрывает, я усмехаюсь.
– Запомни, Артем, в этой школе возможно все, так нас воспитали. Нам тут не хватает санитара леса, гиены или шакала, который бы всю падаль пожрал. Если этого нет, то это не значит, что это не может случиться когда-нибудь. Сам знаешь, сам все слышал, да? По ее мнению причин более чем достаточно.
– Я думаю, это все дикие глупости, – моментально отзывается Логиновский, а потом хмыкает, я отрываюсь от созерцания крестика и поднимаю голову, смотря на него, – Паресьева, ты завтра на своего брата-бобра пойдешь смотреть?
– Пойду, – отвечаю я, уже предчувствую продолжение.
– Замечательно! – всплескивает руками он и становится на одно колено, придает лицу серьезное выражение и торжественно спрашивает, – Паресьева Елена, ты согласишься пойти не бал в моем сопровождении?
Я молча смотрю в его веселые голубые глаза и молчу долго, пока он, теряя веселость, не добавляет:
– В целях твоей сохранности… там руку подать, там придержать.
Я хохочу и поднимаю его с пола, усеянного блестками и стружками карандашей, мама даже перестает шуметь показно на кухне. И в этот момент полностью, во всех деталях и оттенках слышу, чем пахнет Артем Логиновский. Он пахнет рассветами над промышленным городом, он пахнет полынью, он пахнет мною и моей кровью, он пахнет пустотой, свежей мокрой травой и жизнью, впервые разноцветной и красочной. Впервые за эти полтора года. Это что-то значит, да? Я не пойму что, но это явно не несет мне ничего хорошего, правда?
