Глава 1329. Джеймс Поттер.
Джеймс распахнул глаза и несколько секунд лежал неподвижно, стараясь ослабить сердцебиение. В том сне погиб Сириус - а может быть, Римус, он не мог вспомнить наверняка, видимо, потому, что боль от их потери была бы одинаково сильной, хотя он и любил их совершенно по-разному. Бродяга был Джимом-из-Хога, из тех времен, когда они в самом деле были похожи как две капли воды и преподаватели путали их, встречая в слабо освещенных коридорах. Все, что вычеркнули, вырезали из Джеймса новообретенные дом и семья – беспечность, легкомысленное презрение к опасности, безусловное деление всего на свете на черное и белое – продолжало жить в Сириусе, в каждом его жесте, в каждой улыбке. Римус же был Джеймсом-из-будущего, в котором у Гарри родится сестренка, Лили наконец получит диплом колдомедика, а он сам раз и навсегда решит, чем будет заниматься дальше. Все, что Джеймс любил и ценил в Лунатике, только начинало проклевываться в нем самом, и всякий раз Бродяга строил скептическую гримасу и упрекал его в занудстве - а Лили одобрительно улыбалась.
Потерять кого-то из них значило оказаться без прошлого или будущего, навсегда остаться без части себя. Потерять Питера, - Джеймс глубоко вздохнул, спустил ноги с кровати и оглянулся через плечо на разметавшуюся поверх одеяла фигурку жены, - потерять Питера было бы в первый момент не так больно, он это знал - но знал и то, что чувство вины через день или два станет невыносимым. Питер был тем, кого он должен беречь – потому что Лунатик и Бродяга, как ни крути, решают за себя. За Хвостика же всегда решали остальные.
Он взглянул на стенные часы – стрелка замерла за полшага до цифры двенадцать; было четыре утра. Спать не хотелось, и Джеймс, стараясь не шуметь, направился на кухню. Плеснул воды в бокал, смочил пересохшее горло, уселся возле окна. Сон не желал уходить, словно настаивал на том, чтобы его припомнили подробно, и Сохатый впервые пожалел, что игнорировал в Хогвартсе курс Прорицаний.
В кошмарах о смерти друзей, конечно, не было ничего особенного: так или иначе, в Британии шла война, и не ему одному приходилось бояться за своих близких. Однако было и еще кое-что, внушавшее беспокойство: в последнее время, после рождения Гарри, остальные мародеры (даже Питер, обычно не совавшийся в эпицентр схватки) старались держаться в бою неподалеку от него, словно оберегая. Однажды он даже, набравшись храбрости, напрямую поинтересовался у Бродяги, что происходит, но тот только смерил его удивленно-снисходительным взглядом, фыркнул:
- Сохатый, ты ж у нас солнце, вот все вокруг тебя и вертится!
Римус промолчал в тот раз, а потом, наедине, обронил как-то отстраненно, глядя в сторону:
- Можешь злиться, Джим, но сейчас ты – важнее. У тебя сын.
И Джеймс смирился. Отчасти ради Лили – чтобы меньше за него переживала, отчасти оттого, что ему и самому было проще держать ребят в поле зрения, а не дергаться, как бывало, не ринулся ли Бродяга в какую-нибудь безумную погоню или не намудрил ли Пит с очередным проклятием.
Он вернулся в спальню. Лили по-прежнему крепко спала, только теперь ее лицо было освещено лунным лучом, проникавшим в щель между занавесками. Она выглядела усталой и как будто расстроенной; в последнее время он то и дело замечал, что жена подолгу засиживается в своей импровизированной лаборатории рядом с кухней или часами листает алхимические справочники. В ответ на все вопросы он получал только шутки и уверения в том, что мастером-зельеваром она становиться не собирается, а литературу читает исключительно для самообразования.
Вряд ли бы она стала скрывать от него что-то серьезное, но зельеварение еще с первого курса ассоциировалось у него со Снейпом и Блэками – вернее, сначала с Блэками, а уже потом, чисто машинально, стало одной из претензий к слизеринцу. Что если эксперименты окажутся опасными? Или что-то пойдет не так – испарения, взрыв, да мало ли что еще? Или если Гарри случайно доберется до реактивов, когда научится ползать?
В тихом и темном доме тревога, обычно прятавшаяся по углам, чувствовала себя привольно. Он закусил губу, еще раз тревожно взглянул на жену, и вдруг, поддавшись какому-то нервическому порыву, направился к комнатке-лаборатории.
Нужно было просто проверить замок, замок – и толщину двери, чтобы быть уверенным, что Гарри никогда туда не пробраться. А потом он спросит у Лили, и она посмеется и скажет, что просто варит что-нибудь от кашля или простуды…
Дверь не была заперта на ключ, и он дернул ее на себя, наверное, слишком сильно, словно опасался, что и в самом деле может найти сына внутри. С письменного столика, стоявшего справа от входа, взметнулись какие-то листки пергамента. Почему-то это его рассмешило, напряжение ушло, и Джеймс присел на корточки, собирая в стопку заметки Лили. Еще в Хогвартсе ему нравился ее почерк: тонкий, стремительный, с немного вычурными завитками. Пару раз он вытаскивал у нее из сумки проверенные сочинения, чтобы вечером, в спальне, изучить их до мельчайших подробностей. Дело кончилось тем, что Питер научился подражать манере письма Лили, и однажды ребята разыграли его, прислав любовное послание от ее лица. Идея была, конечно, Бродяги, и, кажется, ни до, ни после того их ссоры так не затягивались – исключая, конечно, историю со Снейпом…
Последний из пергаментов был написан другой, хотя и смутно знакомой рукой. Мелкие, чуть неровные буквы с резкими росчерками в конце строк, подчеркнуто строгая – по пунктам – нумерация абзацев - все это было похоже на что-то, что он видел множество раз, но чему никогда не придавал значения. Невольно Джеймс опустил взгляд к концу текста и пораженно замер.
Письмо было подписано именем С.Т.Снейпа.
30. Эммелина Вэнс.
У этих снов не было ни начала, ни конца.
Часы тикали и тикали, отсчитывая секунды, хотя некому больше было их проживать; две пары синих глаз смотрели в небо. Фабиан улыбался – он всегда улыбался, сражаясь, и от этого становилось чуть легче. Зато Гидеон в бою бывал сосредоточен и суров, что-то средневековое проступало в нем: так, наверное, выходили с мечом на врага, сверкая рыжими косами, его далекие предки.
Если бы не это, их нельзя было бы отличить, хотя Долохов явно старался разнообразить приемы атаки: тело одного из близнецов было изуродовано каким-то режущим заклятием, другого – обожжено.
В этих снах все детали вспоминались так четко, как она их никогда не видела в реальности: тогда, на месте, глаза застилали непрошеные теплые слезы. Все возвращалось к ней сейчас, в этом пустом доме, где никогда уже не прозвучат голоса друзей: старинные часы на руке у Фабиана, и гриффиндорский галстук, который упорно продолжал носить Гидеон, и скрюченные, вцепившиеся в палочку пальцы умирающего Пожирателя, стонавшего на газоне в паре метров от них. И – ненависть, запекавшаяся на губах от пронзительного крика Молли, от тщательно подавленных рыданий Артура (а она-то считала его слабохарактерным!), от горьких глаз Дамблдора и тихих всхлипываний обычно невозмутимой МакГонагалл.
И она знала, видела тогда, что ненависть ширится, загораясь во всех взглядах: изумрудная ненависть Лили, склонившейся над потерявшей сознание Молли; черная ненависть Блэка, чуть кривившего губы в судорожной злобе; стальная ненависть Фрэнка и синяя, пронзительная – Алисы.
И она просыпалась каждую ночь с того дня, захлебываясь страхом и тоской по сильным рукам Гидеона и ласково-насмешливым подколкам Фабиана. Он спрашивал, когда они с Гидди поженятся. Он все время об этом спрашивал.
Она скинула влажную от пота ночную рубашку, взглянула на часы. Пять утра, но в Аврорате можно появиться и раньше: никто не удивится, а работа найдется в любое время суток.
Может быть, там будет Поттер. Или Блэк. Или хоть кто-то, кто способен улыбаться в этом мире, который катится к дьяволу бешеным колесом.
