Глава 13. ФронтирЛес погружен в предрассветные сумерки, как в жидкое синее стекло. Сквозь полусон я слышу, как ночные лесные голоса сменяются дневными.
Палатка сотрясается от могучего храпа чудом туда набившихся Джефри, Донни и Уолтера. На термопенке крепко спит Гейл, положив голову мне на колени. Четыре часа назад мы с ним заступили в караул. Час назад он сказал, что упадет всего на пять минут, и больше не вставал, а я будить не стала. Сегодня можно поспать подольше – вчера был очень тяжелый день.
Я ломаю хворост и подбрасываю в походную печку, сделанную из дырявого ведра. Она обложена камнями, на которых сушатся промокшие сапоги. В каждый сапог Уолтера поместился бы, наверно, мешок картошки. Костер мы не жжем, чтоб себя не выдать, и громко не разговариваем. Это фронтир.
Три дня мы плывем по этой реке. Сегодня четвертый.
Конечно, мы с Гейлом ужасно обрадовались, что больше не одни и не придется дожидаться весны в сырой и холодной пещере. Едва была облизана последняя ложка, сразу начали готовиться в дорогу. Два дня ребята с нашей помощью достраивали плот. Мы узнавали новые слова, и не только в те моменты, когда Уолтер попадал себе обухом по пальцам. Например, поперечины называются ронжинами, спереди и сзади плота находятся соответственно передняя и задняя греби, а то, что вдоль бортов - это не забор, а леера. На вопрос, как они спускали бревна с такой высоты, ребята ответили, что с помощью троса, разных хитростей и такой-то матери. Трос они одолжили за забором, хитрости были в головах, а прочее у Уолтера на языке. Джефри с Уолтером в перерывах чертили Гейлу на песке эти самые хитрости. Мне тоже хотелось бы взглянуть, но некогда: я латала одежду и рюкзаки, укладывала вещи, запечатывая каждую в непромокаемую пленку, ловила рыбу и кашеварила. Хотя о каше, конечно, речь не шла: ни к рыбе, ни к мясу ничего не было, кроме воды, соли и сушеного дикого лука. Хлебая это варево, мы думали о том, что в лагере сейчас на столе снова пустые вареные опилки, и поминали добрым словом Альму Койн. Два раза Гейл и Джефри поднимались наверх. Один охотился, другой рубил сухостой и сбрасывал вниз, где я его потом собирала. Ночевать в пещере стало теплее и безопаснее, хотя иногда казалось, что от храпа Уолтера вот-вот обрушится потолок. Наверно, в своем Седьмом он был чемпионом по храпу в тяжелом весе. Термопенку единогласно отдали мне. Я настаивала, чтоб на ней спали по очереди, но Донни твердо сказал, глядя на свое отражение в крышке от котелка:
- Бабушка Мод говорила: если мужчина не бережет женщину, он перестает быть мужчиной и превращается в борова. А я не хочу стать боровом. Я не буду спать на термопенке. – Обведя всех троих внимательным взглядом, добавил: - И вы не будете.
Боровом быть никто не хотел, в том числе и я. Так что ребятам пришлось сделать себе хорошую лежанку из хвороста.
Когда плот спустили на воду, я еле удержалась, чтоб тут же не сбежать на берег. Одно дело, когда человек сам идет или плывет, а другое - когда его куда-то что-то тащит. Конечно, я объехала всю страну, но только в поезде, больше похожем на роскошный капитолийский дом. Если в окна не выглядывать, то будто и не едешь. А тут ни стен, ни крыши, вода кругом - да еще и через бревна перехлестывает, потому что плот строился на троих, а не на пятерых… Мы очень скоро убедились, что река, отражающая заснеженные берега и склонившиеся деревья, хороша только на картинке в календаре. Никто никогда не рисует холод и сырость, окоченевшие руки и ноги, нескончаемый насморк, переходящий в кашель, и другие вещи, которые хочется послать подальше полусотней разных способов. Особенно эти самые деревья над рекой, о которых спето столько песен, потому что каждое из них – коварный враг, именуемый расческой. Тут нужен глаз да глаз, а также немалая сила и умение: подставишься – сметет все с плота в ледяную воду. И всех. Недаром на таких картинках никогда не рисуют человека – ему там делать нечего. Мне объяснили, что эта река далеко не самая страшная – спокойное течение и впереди всего два порога, - но успокоилась я лишь тогда, когда Уолтер дал мне порулить. Мы снова учим новые слова - шивера, плес, порог, перекат и другие – но их уже гораздо меньше: после того, как все-таки врезались в расческу, окунулись по горло и чуть не потеряли плот, даже Уолтер притих…
Хотя для одного человека у каждого из нас, даже у Донни, всегда находится пара слов. Конечно же, это Альма Койн. Всякий раз, когда мы лезем в воду, сталкивая плот с мели, или стучим зубами под сырым февральским ветром, ее в теплом и сухом президентском кабинете одолевают приступы икоты. Ведь если бы не ее шашни с Капитолием и людоедские порядки, ребята спокойно бы дожили в лагере до тепла и большой воды, а мы вообще бы остались в Тринадцатом – глядишь, и своих бы туда вытащили...
У каждого на плоту своя работа: Уолтер у передней греби, Джефри у задней, Донни ловит рыбу, а мы с Гейлом следим за берегами – он за правым, я за левым. У обоих луки и стрелы наготове, а еще два весла, шесты и багры на всякий случай. Это фронтир.
Мы почти ничего о нем не знаем – и слова-то такого раньше не слышали. Даже от Дария, хотя он рассказывал много чего такого, что не для наших ушей.
Конечно, всякие жуткие слухи о северных лесах у нас в Двенадцатом ходили всегда. Например, о том, что в них водятся не только волки, росомахи и десятифутовые медведи-гризли - хотя это само по себе уже страшно. Говорили, что там еще полно переродков, выведенных Капитолием в Темные времена повстанцам на погибель. Из этих баек можно было бы составить такую же книгу, как наша семейная про растения, только гораздо красочней и толще. Умела бы я рисовать – так бы и сделала, потому что иногда после таких рассказов просто руки чесались. Как вам, например, мохнатая черная горилла размером с Дом правосудия? Я видела по телевизору, как она идет по лесу, ломая деревья, и несет в черных ручищах перепуганную светловолосую девушку. Лес, правда, был не очень похож на северный... Ладно горилла - есть и вообще неописуемые твари: не медведи, не волки и даже не гигантские пиявки, а вообще не пойми кто, опасливо называемые «Чужой» и «Хищник». Правда, папа и Гейл всегда говорили, что эти слухи сочиняет и распускает специальный отдел в Капитолии, чтоб народ в леса не совался. В самом деле, не надо большого ума, чтобы понять: переродок на воле долго не продержится. Для того, чтобы зверю выжить в лесу, мало свирепости, кровожадности, крепких зубов и когтей. Надо знать и понимать лесные законы - различать съедобное и несъедобное, уметь находить пищу и воду, не лезть в опасные места, не трогать ос и ядовитых змей… Проще говоря – в лесу надо родиться, и чтоб воспитала мама в берлоге, а не дядя в лаборатории, пусть даже очень умный. Поэтому у реальных, не выдуманных переродков, какими бы страшными их не сделали, на воле жизнь коротка.
Другое дело помеси, от которых неизвестно, чего ожидать. Ладно, если безобидные, как сойки-пересмешницы – а есть еще крысы-мутанты, здоровенные, с кота величиной. К тому же умные и долгоживущие. И это никакие не сказки: нам с Гейлом эти твари попадались несколько раз. Однажды мы просто засмотрелись, как они таскают вороньи яйца: один крыс в гнезде, а другие передают вниз по цепочке. А закончив, сложили добычу в плетеную волокушу и были таковы. Когда рассказали вечером в Котле, нас на смех подняли: перегрелись вы, ребята, на солнышке, либо мухоморов наелись. Мы даже хотели отловить одного крысеныша и воспитать – и в доказательство, и не помешал бы на охоте, - но не нашли времени.
Но за все три дня нам не посчастливилось увидеть ни одного крупного зверя на обоих берегах. Разве что лиса прибегала попить водички, но мы ее не тронули. Может, в самом деле переродки всех поели? Или, что хуже – люди?
Осторожно перекладываю Гейла с колен на термопенку и встаю на ноги. Хотя даже если бы я просто скинула его голову на землю, как кочан капусты, он бы не почувствовал. Они вчера очень вымотались, перетаскивая плот. Я, конечно, тоже участвовала, но к бревнам меня не подпускали – я даже с ними переругалась. Самой тяжелой ношей, которую мне дозволено было тащить на себе, был мой рюкзак. Ну и еще - на пару с Донни - длинные весла и кое-что по мелочи, просто потому, что рук не хватало. Уолтер говорил, что можно было пройти порог, но большинством голосов решили, что лучше не рисковать. Вскоре убедились, что приняли верное решение: Джефри и Донни, сходив на разведку, обнаружили в полумиле большой затор – за которым, впрочем, было чисто. Плот разобрали по бревнышку и до темноты перетаскивали ниже затора – еле успели. Теперь на поляне лежат ничем не скрепленные бревна, тяжелые, будто каменные, от пропитавшей их воды. Можно было бы оставить их на берегу, но уж пусть лучше будут под присмотром.
Еще два дня пути по реке, один пешком по лесу – и мы попадем в Город. Джефри объяснил так:
- Находим там одного человека и отдаем ему одну вещь. Человек проводит нас в одну бухту, где мы сядем на один корабль. Так сказал Чарли.
О Городе мы знаем от ребят, ребята – от того самого старого Чарли, а он успел рассказать не очень-то много. Мы поняли, что Город – это очень большой Котел, куда со всего фронтира съезжаются люди, желающие что-нибудь купить, продать или обменять. А значит, и порядки в нем котловские. Разве что вместо капитолийских денег все продается и покупается за пули и патроны. У нас ни того, ни другого нет.
К тому же ясно, что с двумя луками на пятерых в здешних местах делать нечего – нужен хотя бы один пистолет, и такой, чтоб не подвел. Пистолет можно раздобыть только в Городе – до которого еще нужно добраться живыми. Замкнутый круг. Что мы можем дать в обмен за пистолет? За шкуры, помню, в Котле платили неплохо. И вообще не мешало бы поохотиться, а то Гейл ворчит, что на одной рыбе мы скоро покроемся чешуей. Поэтому решено, что сегодня ребята займутся плотом, а мы пойдем в лес. Наконец-то.
Небо над деревьями начинает светлеть. Когда покажется солнце, я объявлю подъем. Пока в предрассветном лесу не видно дыма, готовлю завтрак. Один котелок – на печку, другой – на камни. В одном вода для чая, в другом – вчерашняя тушеная рыба. Точнее, тушеные кости. В еде разнообразия пока не предвидится, зато чай можно заваривать всякий. Сегодня в котелок пойдут сушеная черника, шиповник и брусничный лист. Дома заварила бы еще и сушеные яблоки… Нет, о доме нельзя. Вот мой дом: плот, палатка, печка, термопенка. А спящий на ней человек – моя семья. Другой нет.
Искра из печки летит прямо Гейлу в лицо – я едва успеваю прикрыть. С той ночи в пещере между нами происходит что-то непонятное. То есть происходит со мной, а Гейл отражает это, как зеркало. Я не знаю, о чем он молчит, глядя то в воду, то на берег, и почему не спросит напрямую, что со мной творится – он ведь всегда начинал самые трудные разговоры и первым говорил мне то, что я боялась сказать сама себе. Но сейчас никто из нас не может заговорить первым. Мы молчим почти весь день, а ночью мне трудно дышать стиснутой грудной клеткой - как будто стоит кому-то из нас ослабить руки хоть на миг, и обоих тут же унесет с белого света... В дикой мешанине чувств, обрушившихся на меня и почти похоронивших под собой, самое сильное и невыносимое – страх потери, а остальные я даже не знаю, как называются. Такого не было ни после визита Сноу, ни в Туре Победителей, ни даже в лесу, когда, прячась в норе под снегом, я могла только гадать, жив ли Гейл. И дело не только в том, что, если он погибнет, я останусь одна на свете. Даже если бы мама и Прим были рядом, это бы мало что изменило - точно так же на смену этому страху приходили бы только приступы острого стыда. Теперь я понимаю, как Гейл прожил этот год. Чего ему стоили и вынужденное молчание до самой Жатвы, и проводы меня на тот свет, и кошмар в прямом эфире при полной невозможности меня защитить, и мой первый в жизни поцелуй не с ним и на нашем месте, а на Арене и на камеру, чтоб все видели, и единственная мысль при этом: главное – жива.... А потом новая долгая разлука, да еще комедия с рукой и сердцем. Ко всему этому вечное недоедание, недосыпание, страх за близких и работа в шахте на износ. Нормальный человек давно бы понял, как ему больно – а я и своей-то боли не чувствовала. В Шлаке у людей есть только чувство опасности, чувство голода и чувство долга, все прочее – непозволительная роскошь.
Видимо, ребятам тоже это надоело - вчера они решили с нами поговорить. Когда последнее бревно было затащено на поляну, Уолтер увел Гейла в лес за дровами, а Джефри и Донни остались со мной. Мы разожгли печку, уселись к ней греться, начистили рыбы, набили ею котелок, и Джефри спросил:
- У вас все в порядке?
- Ну да, - ответила я по давней шлаковской привычке. У нас чувствами не особенно делятся.
Через некоторое время он повторил вопрос:
- У вас точно все в порядке?
- В порядке, - огрызнулась я. Не хватало еще, чтоб вся команда со мной нянчилась.
- Возьми платок, он чистый, - протянул Донни мне тряпицу.
Тут из лесу вышли Гейл с Уолтером, нагруженные дровами и что-то друг другу доказывающие. Как потом выяснилось, говорили они об огнестрельном оружии – так горячо спорить можно только о том, в чем совершенно не разбираешься. Увидев, что переговоры провалены, ребята пошли другим путем. Уолтер тут же обнаружил дыру в кармане, а Джефри – исчезновение пуговицы от штанов. Пока совсем не стемнело, они побежали на берег искать пропажу, захватив упирающегося Донни. Полчаса мы их не слышали. Они нас, надеюсь, тоже.
Солнца еще не видно, но небо уже не бледное, а золотистое – самое время для команды «подъем». Чай вскипел, еда согрелась, дрова прогорели, дыма в небе не видно, зато горячие камни держат тепло, и сапоги у всех сухие. А еще сегодня ночью никто не кашлял – ну, два-три раза не в счет. Кроме библиотеки, палатки, пилюль, свистка и термопенки, мне в наследство досталась еще куча добра непонятного назначения. Весило оно мало, а разбираться с ним было некогда – так и лежало, рассованное по карманам рюкзака. И вот вчера выяснилось, что совершенно позабытая колода непонятных черных карт из маленького неприметного кармашка, лежащая и не просящая есть, не что иное, как химические грелки. В Седьмом ими пользовались и стар, и мал, а в Двенадцатом о них знать не знали. Эти карты нужно было засовывать в варежки и носки. И мы по своей дремучести почти всю зиму мерзли, имея при себе такое сокровище. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Как только ребята разъяснили мне, что к чему, я в тот же вечер обложила этими картами их всех, словно горчичниками. До этого лечились только горячими камнями, а подержи-ка такой на груди...
Первым от холода просыпается Гейл, мы с ним вытаскиваем из палатки остальных. Не стесняясь в выражениях, отправляю всех умываться, и они бредут к реке, ворча, что я это подцепила от Мэй Браун через меховые варежки, как стригущий лишай.
Похлебав тушеных костей, почти не утоливших голод, запив их чаем, придавшим сил, мы с Гейлом идем на охоту.
С каждым шагом по твердой земле я чувствую, как мозги встают на место и картина перед глазами проясняется. Как мало все-таки нужно, чтоб страх отпустил, чтобы снова спокойно ходить и дышать, и смотреть на того, кто рядом, обычными глазами, а не дикими! В лесу я дома, а дома стены помогают. Наконец-то под нами не сырые бревна, а земля, по которой можно идти. И на ногах не огромные неудобные сапоги, а привычные ботинки, которых не чувствуешь. И дерево на пути можно спокойно обойти посуху, не боясь, что оно набросится, выцарапает глаза и снесет в ледяную воду. И самое главное - наконец-то мы двое снова единое целое, как раньше…
- Все в порядке, Кискисс? – наклоняется ко мне Гейл. - Вот видишь, надо нам почаще… - Толкаю его в снег, он тащит меня за собой. - Я хотел сказать – охотиться!
Вскоре я убеждаюсь, что мои рука и глаз остались прежними: на землю падает первая белка. Через час начинаю думать, что она же и последняя: следов на снегу много, а зверя нет, будто все лесные жители сбежали, как от пожара. Мы забираемся в самую лесную чащу, но и там не находим никого, кроме еще одной белки, худосочной и облезлой - да к тому же, видимо, слепой и глухой, раз не убежала вместе со всеми. Уже две. Через полчаса попадается еще одна, довольно крупная. Так, глядишь, к концу дня и выйдет по белке на каждого. Гейл снимает ее, я бегу подбирать – но то, что мне попадается, мало похоже на белку.
Привалившись к дереву, на красном снегу сидит первый житель фронтира, которого мы видим. Его драная меховая куртка в крови, а лицо разбито.
Положение сложное. Если его порвал зверь, мы вряд ли чем ему поможем – а прирезать, чтоб не мучился, не поднимется рука даже у Гейла, несмотря на всю его репутацию. Впрочем, осмотр показывает, что желающих прирезать этого человека хватало и так: помимо свежих ножевых ран, у него под десятью заскорузлыми одежками еще около десятка старых шрамов. Но сегодня ему повезло: нож нигде не вошел глубоко. Два раза вообще просто оцарапал. Спасли туго набитые карманы: будь он чуть менее запасливым – уже отправился бы на тот свет.
Раненый в сознании, но говорить не может - только мычит, изредка сплевывая кровь. Видно, еще и в челюсть получил как следует. Возможно, что за дело: чем больше я на него смотрю, тем меньше он мне нравится. Во всех концах страны таких ребят называют хмырями. Но этот хмырь особенный: наверно, звери именно от него и разбежались. В черных, как две дыры, глазах столько злобы, что от одного его взгляда на воду вся рыба всплывет брюхом кверху, и вряд ли останется съедобной. К тому же воняет, как дохлая свинья – видимо, не мылся с рождения.
Интересно, где сейчас те, кто его порезал. Других человеческих следов здесь нет. Но кровь свежая, еще нигде не присохла, да и долго идти он бы не смог – значит, все случилось недалеко и недавно. То есть ребята с ножами тоже где-то недалеко. Хорошо, если с одними ножами – вдруг еще и с пистолетами, просто пулю тратить не захотели?
Раненый спокойно дает себя осмотреть, но стоит мне нечаянно дотронуться до его набитых карманов, как он тут же взрывается - даже удается разобрать слова:
- Хво ы хакыы? Хо ам хадо? Я аш на жнаю! Иые на ху…
- Ты умер, мы черти, пришли за тобой, - разъясняет Гейл, тоже не испытывающий к раненому симпатии. - Не бойся, мы тебя не больно поджарим…
Тут мне приходит в голову кое-что поинтереснее.
- Я на нем потренируюсь, - говорю я Гейлу на ухо. – Мама меня учила, но я ни разу на человеке не пробовала… - И уже громко: - Не будем мы тебя жарить. Лучше зашьем. Будешь жить.
На это уйдет весь запас шелковой нитки, который сейчас при мне, но деваться некуда: не бросишь же человека в лесу истекать кровью, даже такого. Нам не нравится его рожа, но в Котле увидишь и не такие. Да, в Котле тот еще народ, но надо отдать им должное - умереть не дадут. Мы никогда никого не бросали умирать, мы просто не знаем, как это делается. Займемся тем, что чуть более знакомо…
Сначала нужно сделать так, чтоб он не дергался. Одно дело – штопать неподвижную ощипанную курицу, ей все равно, другое – человека, который шипит и плюется, да и вообще до него противно дотрагиваться. Преодолевая отвращение, Гейл берет раненого в захват. Я знаю, о чем он сейчас думает: не лучше ли его вырубить одним знаменитым чугунным ударом, чтоб несколько минут полежал спокойненько. Вместо удара порезанный хмырь получает таблетку анальгетика и тут же выплевывает в снег. Я снова запихиваю эту таблетку ему в рот, и снова он ее выплевывает – уже в меня. Лучше бы он этого не делал…
- Надеюсь, я его не насмерть, - виновато говорит Гейл, склоняясь над неподвижным телом. - Скорей бери иголку. Да скорми ему эту таблетку – не пропадать же добру…
Пропихнув анальгетик в горло бесчувственного хмыря и подождав немного, начинаю действовать. Сначала промываю его раны чаем из фляги, затем промокаю антисептиком. Раненый не шевелится. Протерев как следует руки, открываю заветную коробочку с кривой иглой и ниткой, обрабатываю края раны йодом и начинаю шить. Ничего, получается, хоть кожа и потолще, чем у курицы. Один шов, другой, третий, десятый… Гейл придерживает раненого, стараясь не смотреть на мои руки.
Закончив, смазываю швы йодом и накладываю дегтярную мазь – как прекрасно, что ее запах способен перебить всю вонь на свете. Осталось перевязать. Размотав бинт, вижу на нем голубую вышитую метку для прачечной. Мелларк. Давным-давно, прячась под глубоким снегом всего в нескольких милях от своего дома, почти не принадлежа к миру живых, я порвала на эти бинты пододеяльник, который дал мне Пит. Гейл все так же глядит в сторону. Оторвав кусок бинта с этой меткой, скорее прячу в карман.
- Ты все? – Голос Гейла доносится, будто с другого края леса. – А то он уже очухивается.
И правда, пациент уже пытается открыть глаза. Не то от удара отходит, не то от анальгетика.
Ну и что с ним делать? Накормить нечем, даже костер не разожжешь - ребята с ножами могут прийти на дым, а знакомиться с ними что-то не хочется. Тащить к нам на берег – далеко, да и не пустыми же возвращаться. Неизвестно, наловят ли ребята рыбы на обед – им ведь и так сегодня работы за глаза хватит. После недолгих раздумий начинаем рубить еловые лапы, чтоб раненый на снегу не обморозился. Это пока все, что можно сделать.
- Лежи тут, - наказывает Гейл заштопанному хмырю. Тот глядит на Гейла, а особенно на его кулаки, с большим уважением и больше не ругается. – Мы поохотимся и вернемся. А то тебя даже накормить нечем.
Нам и самим не мешало бы поесть: утренние рыбьи кости пищей не были. Три белки на двоих за столько времени - это очень мало, мы даже дома добывали больше, но сегодня не наш день. Да и вообще с дичью в этих краях не очень - видимо, здесь она знает человека и боится.
Чтобы вернуться не с пустыми руками, уходим от этого места подальше, но и там зверя нет, несмотря на обилие следов. К тому же от запаха дегтярной мази разбегается все живое. Мы-то думали, вернемся с добычей, надерем шкур, купим в Городе пистолет или даже автомат. А тут хватило бы на ужин пятерым… нет, уже шестерым.
Мы возвращаемся по своим следам, усталые, злые и голодные, но это нас всегда только сильнее сближало. Ведь именно такой невезучий день, а вовсе не удачный и солнечный, стал для нас поворотным …
- Что за черт?
Там, где мы оставили раненого, весь снег истоптан. Подкованные ботинки, подкованные копыта и почему-то не подкованные огромные собачьи лапы. По следам видно, что эти гигантские звери ходили среди людей – значит, на фронтире собака по-прежнему друг человека? И что это за собака, если ее след чуть меньше лошадиного? От хмыря остался только кровавый снег у дерева. Еловые лапы разбросаны. Легко увидеть, что его погрузили на лошадь и увезли. Живого или мертвого - непонятно. Хорошо, что нас тут не было.
- Добро пожаловать на фронтир, - выдыхает Гейл. – Будем надеяться, что твоего подопытного, Кискисс, подобрали друзья – иначе вся работа коту под хвост. Пойдем скорей отсюда.
На обратном пути нам неожиданно везет: мы добываем одного за другим трех кроликов. Видимо, у зверей отбой тревоги, они возвращаются. То есть люди с огромными собаками, подобравшие нашего раненого, уже достаточно далеко. Но все равно осторожность не помешает, поэтому на всем пути мы старательно заметаем следы.
Мы возвращаемся, когда на небе появляются первые звезды - печка топится,а дыма не видно. Мы рады, что видим ребят целыми и невредимыми, а они нас. Плот почти готов, завтра можно спускать на воду. Кроме теплой печки, нас ожидает еще и полный котелок: Донни вытянул большущую рыбину. Мы садимся к печке и вытягиваем ноги. Много ли надо для счастья?
Много. Надо быть уверенными, что опасность далеко. Но это фронтир.
Пришлось немного испортить ребятам настроение, рассказав о своей находке.
- А чего вы хотели, - пытается Джефри нас успокоить, - чтоб вам вообще никто не встретился? Вы вон куда забрались… Для вас все еще хорошо кончилось – и сумка не пустая, и сами целы, и человеку помогли. Успокойтесь и ложитесь спать, ваша стража утренняя.
Но тем не менее Донни и Уолтер начинают точить топоры.
А мы, несмотря на общее тревожное ожидание, впервые за эти дни спокойно засыпаем.
Утром мы скорее доделываем плот, грузимся и отчаливаем. На завтрак уже кое-что посущественней рыбьих костей, а в небе светит солнце.
Снова мимо проплывают заснеженные берега без единого звериного следа, только зловредные расчески уже не так страшны – река становится шире.
В дороге у нас три основных темы для разговоров. Первая - кто бы сейчас чего слопал. Что греха таить, мне все чаще вспоминается вкуснятина, которой нас кормили в Капитолии, но об этом я, разумеется, молчу. Зато с большим интересом слушаю ребят и жалею, что нет с собой нашей семейной книги о растениях – я бы много чего нового записала.
- На реке с голоду не умрешь, - рассказывает Уолтер. - Было бы сейчас лето или хотя бы весна, мы бы даже хлеба напекли. Видели такую водяную травку, розовым цветет, сусак называется? У вас не растет? А зря – из нее отличные лепешки… да не из травы, балбесы, из корня! Высушить, размолоть, и милое дело. А если пережарить, получается кофе…
- Мне больше желудевый нравится, - вступает в разговор Джефри. – Он забористее, и возни меньше. Собрал, поджарил, размолол. А еще у нас из желудей самогонку гонят…
- А бабушка Мод из желудей пекла ореховый торт, - вспоминает Донни и облизывается. – Мы с ней их собирали, вымачивали в воде двое суток, они тогда не горькие – только воду надо почаще менять. Потом их варишь, размалываешь и сушишь – сначала так, потом в печке. Хочешь - так ешь, хочешь - кашу варишь, хочешь – муку мелешь…
- Помню ее тортики с кленовым сиропом, - вздыхает Уолтер. – Мастерица была…
Я слушаю, стараясь как можно больше запомнить. У нас тоже полно дубов, но желуди всегда шли только на кофе, да еще свиньям на корм, у кого они были. А еще в Двенадцатом никто не ел грибы, хоть их в лесу и хватало: считалось, что от них сходят с ума. Мы их впервые попробовали только в лагере. Оказывается, в Седьмом они главнее хлеба.
- А еще есть чертов орех, - возвращается Уолтер к водяным растениям. – Он на вид страшный, но есть очень даже можно, и даже хлеб печь…
- А еще рогоз…
- А еще кувшинки…
Я слушаю в оба уха. Оказывается, едят не только стрелолист - почти из всего, что растет у берегов, можно печь хлеб или варить кашу. Знать бы раньше… Может, папа и знал, да не успел записать.
Вторая наша тема – где добыть пистолеты, без которых на фронтире не проживешь. Конечно, мы учим ребят стрелять из лука, а они нас – метать топоры, но и у них, и у нас пока получается не очень.
Мы с Гейлом уже имели дело с огнестрельным оружием - когда одним погожим летним днем в обстановке строжайшей секретности выманили Дария за забор и выпросили у него пистолет на полчасика. Он в накладе не остался – получил за это кролика, а стреляли мы, разумеется, холостыми. Зато научились заряжать пистолет и узнали, что такое отдача.
Ребята знакомы с пистолетами и автоматами лучше нас – миротворцы бок о бок с ними ходили на плотах.
- Ничего, нормальные были мужики, - вспоминает Уолтер и вздыхает. – Во всяком случае, не выделывались. Им всем было уже к сорока. И на мели мы с ними сидели, и перекаты проходили, и мокли, и мерзли, и ели из одного котла…
- И самогонку пили, - добавляет Донни.
- Не пили, а грелись изнутри, - поправляет Уолтер. - Ну и постреливать приходилось – бандюки с фронтира пару раз совсем близко подошли. Вот тогда ребята и научили нас обращаться со своими пистолетами. Ну, мало ли, что запрещено – а если их всех пощелкают, кому тогда отстреливаться? - Он снова вздыхает. – Все-таки нам есть, что вспомнить добром…
- Если все было так хорошо, – спрашивает Гейл, - почему вы ушли из дома?
- Уолтер миротворцу ухо откусил, - объясняет Донни. – За меня.
На минуту все, в том числе сам Уолтер, замолкают, осмысливая услышанное.
- А дома меня называли кровожадным психом, - произносит ошеломленный Гейл и спохватывается: - Нет, брат, не в обиду тебе сказано...
- Да я понял, что это в обиду себе сказано, - хохочет Уолтер, – тебе-то слабо, малыш! Хочешь, расскажу, как было дело?
Еще бы - даже в Двенадцатом не каждый день слышишь рассказы об откушенных частях тела, а тем более от первого лица. Уж тут нашему дистрикту есть чем похвастаться. Чего стоит одна наша примета: если невесте накануне свадьбы явится Белая Молли, которая откусила мужу… ну, в общем, то, что откусила - свадьбе не бывать, и точка. Была на самом деле эта Молли или ее выдумали, уже никто не помнит, но примета железная. Если кому-то не хотелось под венец, то Молли всегда помогала – являлась или нелюбимой невесте и отговаривала, или той, что невестой вообще быть не хотела. Нужно было только в полночь прийти к ее старому дому на Большой Овражной улице (где, по преданию, все и произошло), произнести стишок, который у нас каждая девочка знает с детства, и оставить под порогом какой-нибудь подарок. Ну, и попросить, разумеется – лучше в письменном виде. Да что там, мы с Гейлом на пару сами как-то ее изображали…
С ребятами все получилось так. Все шло прекрасно, пока дружная команда плотогонов не распалась. У сопровождающих вышел срок службы, они уехали в свой родной Второй, а на замену им прислали каких-то невменяемых новичков. Три абсолютных придурка, едва окончившие академию, но воображающие себя великими воинами, которым все дозволено. Сразу же они начали показывать, кто тут главный. Ребята терпели – до одного случая. Однажды этим троим захотелось свежей рыбки. Вот прямо сейчас, вынь и положь. Напрасно им объясняли, что рыба так быстро не клюет, нужно подождать. Нет, они хотели немедленно, поэтому задумали рыбу глушить, хотя ни разу в жизни этого не делали. Неизвестно, как они учились в своей академии – скорее всего на двойки, потому что их динамитная шашка разнесла плот по бревнышку. Было начало мая – только лед сошел. Их, как людей, вытащили на берег, растерли самогоном и дали согреться изнутри. Лучше бы не давали. Они и так-то были дурные, а тут вообще сошли с ума…. В общем, ребятки заспорили, кто из них лучший боец, и в качестве боксерской груши выбрали Донни, неудачно задавшего вопрос. А бьют они сами знаете как… Тогда Уолтер прыгнул на самого здорового, повалил, откусил ему ухо и очень красиво выплюнул в вечернее небо. А другие двое только беспорядочно дергали конечностями, изображая боевые приемы, да болботали, как индюки: «Как врежу… как врежу… всех урою… всех урою…». Пока великие воины не опомнились, Джефри собрал их форму, оружие и рацию, разложенные у костра для просушки, и выкинул в реку. А потом с еле живым Донни на руках ребята рванули через лес короткой дорогой на нижний склад. Там им сначала налили по полной, а потом собрали в дорогу все, что нашлось – теплые вещи, соль, спички, рыболовные снасти, бутылку самогона, аптечку, кое-какой еды, - посадили в три большие бочки и столкнули в реку. Больше суток они плыли, скорчившись, как младенцы во чреве. Мало того, бочки были рассохшиеся, так что ребята не только замерзли, а еще и воды наглотались. Хуже всех, конечно, пришлось Уолтеру - его потом еле разогнули. Выбравшись из бочек далеко от границы, они знали, куда пойдут - с тех пор, как на плотах сменились сопровождающие, Джефри всегда носил карту в подкладке. Ничего, за месяц дошли.
А третья, и главная тема – куда мы идем. Я рассказываю и рассказываю о Четвертом – все, что только могу. В нашей дороге это очень помогает.
- Там всегда тепло, - поднимаю воротник повыше. - Там не бывает снега, - оглядываю белые берега и наползающие снеговые тучи. – Там растут настоящие апельсины… - вспоминаю большие рощи, рыжие от плодов, забываю пригнуться и получаю по носу голой веткой. - В море даже зимой теплая вода… - и сама не верю в то, что говорю...
Если о Четвертом, то и о Туре Победителей, и об Играх тоже пришлось рассказать – а куда денешься? Хотя бы для того, чтобы ребята знали, как погибли их земляки - еще у Рога Изобилия, мы их не убивали. А Гейл поспешил добавить, что у нас с Питом победа чистая: я застрелила только одного урода, который это честно заработал, убив маленькую девочку, а Пит даже никого не ранил, зато потерял ногу. В сказки о том, что он прирезал девчонку из Восьмого, я никогда не верила. Да он и сам потом признался, что просто закрыл ей глаза, а об остальном наплел профи. Вот про Пита Джефри и задал один-единственный вопрос:
- А почему вы не взяли с собой парня?
- Если бы он попросился, - ответил чуть замявшийся Гейл, - взяли бы обязательно. Но он не попросился.
- А вы предлагали? – не отступал Джефри.
И тут на помощь пришел Уолтер:
- По-моему, если горит под задницей, побежишь сам, и не до предложений. Значит, у парня не так уж и горело. И вообще, - добавил он со значением, - ваш Пит, как мне кажется, себе на уме…
Я тогда задумалась. А ведь и в самом деле, почему Пит не пошел с нами? Причина, я понимаю, не одна, но все ли я знаю? Во-первых, Питу в лесу действительно пришлось бы худо, даже если бы обе ноги были целы. Во-вторых, чтобы ему уйти со мной и Гейлом, надо, чтобы действительно очень сильно горело – как от лесного пожара бегут бок о бок лисы, кролики, олени и дикие собаки. Со мной-то одной он бы пошел, и еще как пошел… К тому же нам с Гейлом было где сгинуть без следа, а для Пита самое опасное место в дистрикте - хлебопекарная печь. Не запекать же его в пирог, в самом деле. Это все понятно и лежит на поверхности - но было что-то еще. Как-то они с Хеймитчем очень легко и просто меня отпустили. Я думала, начнут удерживать, отговаривать, готовилась отбиваться, а они даже помогли. Да что там – почти выставили за забор. Видимо, прав Уолтер – не все я знаю, ребята и правда себе на уме…
Этот разговор был первый и единственный. Больше к Играм не возвращались, как к веревке в доме повешенного. Даже если проговаривалась. Даже если вопрос горел у кого-то на лице, как на телеэкране. Даже когда все видели, что мне самой этого очень хочется…
К вечеру мы подходим к последнему порогу и снова поминаем добрым словом Альму Койн. Порог почти обнажился и стоит поперек реки, словно каменная ограда, заваленная снесенными деревьями, сквозь которую еле течет вода. Если не бояться переломать ноги, можно перейти реку, почти не замочив обуви.
- Ерунда, - решительно говорит Уолтер. – Протолкнем плот, а потом поймаем ниже по течению. – И, никого не дожидаясь, начинает прорубать дорогу через завал. Гейл присоединяется. Понятно, что им страшно не хочется снова разбирать плот.
Джефри качает головой, но в конце концов тоже берется за топор. Они рубят, а мы с Донни растаскиваем.
- Так, мелюзга, - командует Уолтер, когда растаскивать больше нечего, - теперь снимайте все с плота, тащите вниз и ждите там. Мы пропихнем плот, а вы поймаете. Течение слабое, справитесь.
- А не искупаемся? – совершенно правильно беспокоится Донни. Даже я знаю, что ниже порога всегда глубоко.
- Верно говоришь. - Гейл выбирается из завала и идет на разведку.
- Порядок! – кричит он минут через пятнадцать, стоя посреди реки. – Топайте сюда! Здесь курица вброд перейдет! Даже ловить не понадобится – сам встанет!
- Заодно и ужином займетесь, - добавляет Уолтер. – И палатку поставите.
Обозвав его золушкиной мачехой, я начинаю отвязывать поклажу, а Донни – весла. С помощью Гейла мы переносим в нужное место все наше добро, то прыгая с камня на камень, то шлепая по воде.
Оставшись вдвоем, мы с Донни сразу видим, что палатку поставить негде: здесь как будто что-то взрывали. Не могли эти огромные камни, завалившие берег, так просто взять и рухнуть с высоты – кто-то им помог, и не так уж давно. Все, что тут можно - это укрыться от ветра, сесть и поужинать. Сбегав за дровами, Донни растапливает печку, а я чищу рыбу. Вскоре до нас доносятся первые громкие ругательства - признак того, что работа началась. Донни сидит, навострив уши – он давно уже научился по сложности матерных конструкций определять, как идут дела. Наступает момент, когда он хватает багор и бежит к воде, а я следом.
Проходит пять, десять, двадцать минут - река чистая, а ругань стихает. Что-то пошло не так. Мы ждем и ждем с баграми наготове, пока на берегу не появляются три мокрые фигуры, блестящие в последних лучах закатного солнца.
Мы ни о чем их не спрашиваем, а сразу ведем к огню и горячим котелкам. Они молча падают у печки, мокрые, злые и обессилевшие. Вместо вопросов получают по кружке горячего питья, потом еще. Придя в себя, переодеваются в сухое.
Первым заговаривает Джефри:
- Джентльмены, есть три выхода. Первый – разобрать по бревнышку. Второй – идти пешком вдоль реки до места назначения…
- Скупой дважды платит, а ленивый дважды ходит, - хрипло отзывается Уолтер.
Мы молчим и не встреваем. Даже Донни не задает вопросов. И так понятно, что дело дрянь.
- Лично я против и того, и другого, - говорит Гейл. - Погода портится. А третье что?
Уолтер молчит. Джефри достает карту.
- Я тут вчера прикинул… Вот, погляди. – Гейл подвигается ближе. – Можно спрямить через лес.
- Ну да, разница есть, - кивает Гейл. На секунду наши взгляды встречаются. - Почти на три четверти. Да, Уолтер? – Тот молчит, превратившись в еще один камень. – В общем, я за. – Он снова смотрит на меня.
- А ты хорошо проверил по карте? – вступаю я в разговор. – Там нет никаких трещин и оврагов?
- Нет там ничего, один лес, - уверяет меня Джефри. – Можешь сама проверить. Ну так как?
Чего тут спрашивать? Мне так надоела речная сырость, что я готова тащить по лесу рюкзак любого веса.
- Донни, Уолтер, вы как? – спрашивает Гейл. – Да хрен с ним, с плотом, не расстраивайтесь. Мы же не через море на нем плыть собирались. Все равно бы бросили...
- Все согласны? – повторяет Джефри. Уолтер мрачно кивает. – Тогда какого черта сидим?
- Да, какого черта? - Уолтер смотрит в сторону леса, над которым в сумеречном небе уже повисла полная луна. - Хотите на камнях заночевать?
- Быстро тащим свои задницы наверх, пока не стемнело! - Гейл встает и надевает вещмешок. - Наша стража утренняя.
