День сентября номер четыре. «Until we bleed»Не во сне, не в бреду,
Не пьяна, не больна,
Твёрдым шагом иду -
Это будет война.
Ночь я провожу в размышлениях. Откинувшись в ротанговом кресле на лоджии и смотря за стекло, где в тумане проплывают фары автомобилей. Греется с тихим шумом обогреватель, из кружки тянется пар над поверхностью кофе. Я думаю. Думаю о многом. О Саше Буланкине. Зря Логиновский его подозревал. Никогда бы Буланкин не поднял на меня руку, он последний год боится поднимать на меня глаза. Само собой, когда мы наедине, когда не перед кем писаться и не для кого играть роль, когда он понимает, что неправ, когда ему самому больно и противно от самого себя. Он запутался, ноги его намертво закрутились в рыбацкой сети, и хватит одного неверного шага, движения, чтобы упасть на пол. Он не стал бы делать таких неосторожных движений ни за что. Сейчас я понимаю, что знаю о нем невероятно много, от его любимой еды до того, где и какой формы у него шрам от аппендицита. Я знаю, что он чувствует, как думает и что сделает дальше, но именно сейчас я так далека от него, как никогда, и сейчас мне как никогда все равно. Я точно знаю, что пройдет не больше десяти лет, и мы с Сашей встретимся в каком-нибудь пышном зале ресторана на встрече выпускников, будем абсолютно откровенно радоваться встрече, раскрывать простодушно объятья и целоваться в две щеки, хохоча. Что было между нами, прошло – плохое ли, хорошее ли – все равно.
Тихо пробираясь по темной квартире, хромая и придерживая кружку с приготовленным на кухне кофе, я думаю о Ванечке. «Ничего не могу, думать о тебе не могу». Ну, как мне понимать этого парня? Нет, с другой стороны, Ванечка ко мне всегда хорошо относился, хотя раньше я думала, что он со всеми так мил. Теперь, смотря на Ванечку и остальных со стороны, я понимаю, то он не мил ни с кем в принципе. Он – стервозная красивая блондинка, которой этой компании так остро не хватало. Но раскаяние его точно искреннее, и точно не в том, что он портил школьное имущество, во мне дело. Но еще с другой стороны… На шее Ванечки, подвешенный на тонкую золотую цепочку висит малюсенький платиновый ключик, он говорит, что на этот ключик в его сердце закрыт один человек, и сколько бы наглый Буланкин не спрашивал, кто это, Ванечка не отвечал, озорно и хитро смотря из-под пушистых ресниц. Ключик висел у него на шее задолго до того, как я начала дружить с Буланкиным, он не любит меня, но раскаивается в том, что мне сделал. Почему раскаивается и зачем пакостил я не понимаю, но разберусь, я непременно в этом разберусь.
Я думаю о Коле, укрывая ноги пледом и цедя из кружки холодные остатки кофе. Я думаю, о том, что, должно быть, происходит в его голове. Что происходит в его голове все эти полтора года. Я мучаюсь от того, что мои друзья оказались моими врагами, что бы было со мной, если бы мои родители оказались мне не родителями, а родители – врагами? Что бы я думала, что делала, к кому бы я обратилась за помощью? Где бы нашла силы не сойти с ума? Кого бы отвергла и кого приняла, сумела бы сохранить способность мыслить здраво и рассудительно, не кидаясь в крайности? Вряд ли. Могу я его в чем-то винить? Вряд ли. Закончились ли Колины проблемы на том, что он помирился со мной, и снова может спать на раскладушке в моей комнате? Вряд ли. Его придется долго, неизмеримо долго восстанавливать, любить, жалеть и лелеять. А завтра – поддерживать всей семейной мощью и заботой. Вот и все прерогативы.
За широкими окнами засыпает намертво город. Засыпает резко и совершенно. В половине второго ночи выключают все фонари, в рассеявшемся тумане не пролетает ни единой машины, и только в подсобке ирландского паба тускло горит настольная лампа сторожа. Может, он читает, а, может, спит при свете. Эта ночь не та, проведенная в семейном кругу, эта одинокая, долгая и невеселая, приправленная размышлениями и скукой. Я скучаю по Стасу, по тем словам, что он бы мог мне сказать, поставить вещи на свои места, решить все проблемы и неурядицы. Хотя бы пару слов. Но его мобильный отключен, а сам он так далеко. В этом холодном рациональном акте размышления-вандализма мне нужно присутствие Стаса, и я иду в его комнату, поднимаю стопку сложенный аккуратно холстов и достаю из-под нее мятую пачку Стасовых «Camel», возвращаюсь на лоджию, раскуриваю одну сигарету и бросаю в пепельницу. От нее поднимается вверх, к серому неоштукатуренному потолку, сизый дым, наполняет воздух запахом Стаса. Кажется, что это Стас положил тут свою сигарету и вышел на кухню за кофе, что он рядом, это такой его запах, даже отдаленно мерещатся запахи жевательной резинки и пены для бритья. Аквариум неуклонно наполнятся дымом, когда я раскуриваю вторую сигарету и оставляю на бортике пепельниц тлеть нетронутой и нелюбимой. Небо с сияющим надгрызенным полумесяцем луны заволакивает серым флером, флером затягивает оконную раму, мои руки и книгу, лежащую для вида у меня на коленях. И только тогда, плавающая в спасительном родном запахе, я могу подумать о том, что не дает мне покоя и неуклонно вмешивается вход мыслей всю ночь. Я могу подумать о Артеме Логиновском и о том, что происходит между мной и им. Когда это началось? Перед вебкамерой, когда я спросила о его собаке, когда он принес мне плеер и сумку? Что это? Я не знаю что это, но знаю точно, что, будто в призрачных страшных сказках, будучи названным, оно утратит силу и принесет температурную лихорадку мне и ему, ничего не понимающему, и врезающемуся в мебель. Ему, со всеми его талантами, Цоем, бухающем в наушниках, и красивыми мужскими руками, если вы понимаете, о чем я говорю.
О ком я не думаю в эту ночь, так это о Юле Малышевой. То, как я ее уничтожу, как размажу каблуком по мозаике в главном зале, будто букашку, я обмозгую в другую наполненную дымом ночь, и дым этот будет струиться из сигарет Стаса и Паши, и они будут думать вместе со мной, потому что это больше не та война, которую я буду проходить сама. Мне нужен альянс, мне нужны военные советники и партнеры. Напоследок я распахиваю окна на лоджии и, завернувшись в плед, жду пока созданное обогревателем тепло и сигаретный дым, созданный мной, вылетят безвозвратно в эту холодную ночь. Картинка принимает некоторую структурированную форму, хотя в схеме этой больше иксов и бесконечных вопросительных знаков, чем ответов и четких картинок. Забираясь в Стасову постель, я успеваю задуматься о том, что мне придется надевать на премьеру, и как я туда явлюсь с Логиновским, но об этом мне придется думать уже после пробуждения.
утром
плыть по течению моря смотреть в высоту,
где облачность делает свое дело, где дует фён
в доме, где живут разговоры
Но утро не приходит, солнце не выходит привычно из-за горизонта. Солнце съедено вихрами, черными волнами выползающей на востоке из-за горизонта тучи. Черной, пронзительно-пугающей, огромной всепоглощающей горести и тяжести, наваливающейся на город, наваливающейся своей холодной грудью на все стрелы шахт, на все краны и телевышки, пронзенная ими, но вечно живая и страшная. Нас ждет к вечеру, несомненно, дождь, первый дождь за эту осень, и это что-то точно значит, что-то новое, новое в этой жизни, в этой рваной осени, разграфленной на дни сентября, разделенной на дни октября. Нас… меня что-то ждет, и предчувствие, не то плохое, не то хорошее, одним словом – изменений, надевает на голову тонкий ободок пульсирующего страха, больше всего отбивающегося в висках. Хрустальные карандаши дождя заскачут по дорогам, по капотам и лобовым стеклам машин, загремят по железным крышам цветочных ларьков через дорогу, пробьют насквозь хитин, которым покрыто мое тело и мне однозначно что-то придется менять. Время точно пришло.
Причиной моего раннего пробуждения становится звонок в дверь. Я уже думаю, что это Стас, и открываю дверь, но на пороге стоит Туся и смотрит на меня шаловливо и весело. Заходит в квартиру и рассматривает меня придирчиво, потом, бросив на пол тяжелую сумку, обсыпанную, будто ветрянкой, значками «Louis Vuitton», расстегивает застежки на высоких босоножках и говорит:
– Ну, что ждем? Марш в душ, а я делаю кофе.
И я иду в душ.
в ожидании октября
замирают моря
и твоя кровь стынет
твоя кровь холодна
Раз за разом. Раз за разом.
Туся – это тот человек, с которым я и не планировала, и не думала дружить никогда в жизни, и представить еще год назад, что в полдесятого утра она ворвется ко мне в квартиру, и станет хозяйничать на кухне, не могла точно. Если бы годиков пять назад какой-то добряк из будущего показал мне нашу с Туськой фотку, где мы голова к голове показываем невидимом фотографу языки, я бы выпала в осадок и подавилась своей кока-колой. С Туськой я познакомилась в те тяжелые месяцы, когда Паша лежал в больнице после нападения. Его уже перевели из реанимации в хирургическое отделение, где восстанавливали почки и сшивали разорванную селезенку, и я дневала и ночевала на соседней с его кроватью пустой койке, укрываясь на ночь больничным халатом. Туся делала то же самое в соседней палате, ухаживая за своим парнем, которого по ургентной (ох уж эти ургентники - среди ночи их привезут, все отделение побудят, санитары шороху наведут – беда бед) привезли с аппендицитом. Вот так мы и познакомились, сидя на стульях в коридоре, пока лечащие врачи гуляли с осмотром по палатам, что удивительно, с первых слов и первого взгляда, Туся мне очень понравилась – всегда жизнерадостная и живая, даже в самые тяжелые дни и после самых трудных ночей. Я знаю Тусю больше года, и никогда не видела нечесаной или ненакрашеной, с мешками под глазами и в спортивном костюме. Туся всегда тщательно завита, накрашена, одета в одно из своих легких летящих платьев, и украшена маленькой серебряной балериной на цепочке. Туся всегда барабанит наманикюренными пальчиками по столу, и от Туси всегда пахнет умопомрачительным холодным «Донна» от Серхио Таччини. Она достает свои духи, похожие на белый прекрасный айфон из чехла, похожего на чехол для айфона, и нажимает на пульверизатор, блестящие локоны и матовую кожу окатывает туманом «Донны», и я завистливо охаю ее неприкосновенной и необсуждаемой женственности.
Я сроду не рассказывала Тусе о проблемах в школе, и она всегда недоуменно разглядывала изменения, которые со мной происходили. Не знаю, почему не рассказывала ей. То ли от того, что Туся прошлым летом закончила не нашу богадельню, а «Синие колокольчики», и наши школьные проблемы, наверное, показались бы ей совсем непонятными и глупыми, то ли потому, что хотела иметь хотя бы одного друга, который бы не знал о моем унижении, и строил со мной отношения не отталкиваясь от этого факта. В общем, вчера в ЖЖ я обмолвилась Тусе, что понятия не имею, что делать с премьерой, и вот сегодня, в полдесятого утра Туся здесь с чемоданом от «Louis Vuitton», набитым платьями и прочим блестящим и красиво-женственным.
Туся, урожденная Натуся Игнатенко, поит меня, выползшую из душа, и совершенно не взбодрившуюся, кофе, а потом берет ситуацию в свои руки. Для начала заклеивает мой изломанный ноготь на безымянном пальце акрилом и намертво закрашивает его и все остальные плотным бежевым лаком. Потом Туся, охая и причитая, пьет лимонный сок с влитой в него от силы рюмкой «Маренго» и рассматривает мои волосы.
– Боже, Элли, что у тебя с волосами, ну что тут можно сделать? – она пропускает мои волосы сквозь пальцы и хмурится, – Ну, как можно сделать женственной девочку, у которой мальчишеская прическа?
Она вытягивает вверх одну из самых длинных прядей, в пряди не больше пяти сантиметров, и Туся обреченно машет на меня рукой, идет доставать из чемодана платья. Сколько же у нее платьев – легких и плотных, длинных и коротких, открытых и наглухо закрытых, шелковых и креповых. Я меряю не меньше дюжины, когда Туся, уже немного окосевшая, как и я, от «Маренго», на чем-то останавливается. Да, Туся останавливается, потому что никакого права голоса я в этом процессе не имею. После выбора туфель и аксессуаров подружка берется за макияж и передо мной рассыпаются горы косметики с громкими названиями вроде «Мейбеллин». Я вижу ее сосредоточенное лицо в паре сантиметров от себя и начинаю не контролировано хихикать, пока не получаю по лбу блеском для губ. От Туси пахнет «Донной», да она и сама Донна, и «Маренго», так смешно и забавно.
Когда она заканчивает со мной, на лице ее расползается крайне самодовольная улыбка. Из нас выветривается алкоголь, и заканчивается очередная серия «Друзей». На меня из зеркала смотрю я сама, лишенная посредством тональной основы синяков и припухлостей на лице и руках, облаченная в маленькое черное платье и с шикарным то ли обручем с огромным атласным цветком, то ли в шляпке в форме черного атласного цветка, приспособленной к моей коротко стриженой голове. Я сама, только почему-то сама не своя, шалая от «Маренго» и поистине «по-ванечкиному» опушенных длинными ресницами глаз, переставших быть похожими на мои. Дорогая косметика творит с нами чудеса.
Перед уходом она забирает улику с места преступления – пустую бутылку из-под вермута, и достает из кожаного чехла айфон. Смотрит на него, потом нелепо машет рукой, и достает другой чехол, с «Донной», и густо опшикивает меня. Когда я спрашиваю, зачем так много, она снова отмахивается и говорит, что для пущей стойкости. Туся на «Фауста» пойдет в рамках благотворительных спектаклей, ибо на премьеру приглашены только родичи участников, дятлы из Управления образования и всякие другие снобы. Ребят из «Синих колокольчиков» там не ждут. Я, как и Стас, отправляюсь на представление по пригласительным от Коли. Кстати от Стаса на три часа дня никаких новостей не поступает, номер его «недоступен, либо находится вне зоны действия сети».
После ухода Туси, которая а самом деле является не такой, как все ее себе представляют, и даже не такой, какой я ее представляю себе, ко мне возвращаются дурные предчувствия. Я подхожу к кухонному окну и, приоткрыв форточку, наблюдаю за жизнью, протекающей внизу. Черная широкая полоса на востоке разрослась и сожрала полнеба над городом. Прохожие неосознанно увеличивают ширину шага и скорость, почти переходя на бег. Они тоже чувствуют эту тревогу, они тоже чувствуют приближение. В ожидании дождя дворник соседей Логиновских жжет за кованными воротами, почти на проезжей части, огромную гору сухих ломких кленовых листьев. Они охватываются пламенем в считанные секунды, и через пару минут от них не остается даже сколь видимого следа, кроме аккуратно собранного горячего пепла. В квартиру вползает тонкий запах жженых листьев, а я изучаю дом, стоящий за кирпичным забором, венчанным кованными черными пиками. У дома Логиновских косая крыша и огромное потолочное окно в ней, как оранжерея или… аквариум. А Логиновский тоже аквариумная рыбка, как и я, как и Стас.
Стас. Я снова набираю Стаса и нервно хожу по квартире в своем маленьком черном платье, открываю и закрываю двери, переставляю предметы на столах и полках, слушая «Абонент выключен или находится…». Я не могу выпить кофе, потому что у меня накрашены губы, и накрашены так, что я сама потом не в жизнь не накрашу, у меня в волосах атласный цветок, который, если я прилягу, вряд ли останется неизмятым, да еще и с моих мизерных волос соскользнет, и потом я его назад помещу на голову вряд ли. Еще у меня накрашены ногти, и один из них заклеен акрилом, поэтому я не могу помыть посуду, не могу полить цветы, и мне остается только медленно свирепеть в ожидании Логиновского и набирать Стаса.
За окном темнеет и темнеет, порывом ветра распахивает форточку, и та опасно ударяется об оконный откос. Я закрываю ее наглухо и включаю во всей квартире свет. То ли от беганья по комнатам, то ли от того, что маленькое черное платье сдавливает мне ребра, начинают болеть все синяки и гематомы, неприятно дергается внутри что-то. То ли селезенка, то ли еще что-то ушибленное. В конце концов, я опускаюсь в кресло у маминой кровати и включаю телевизор, не выпуская телефона из рук. Оказывается, последнее, что мама смотрела – «Адвокат дьявола». Еще записанный на кассету и воспроизводимый видеомагнитофоном. Всегда, когда что-то заходит в тупик или становится невыносимым, мама садится за «Адвоката», послушно смотрит на кровавых детишек и сопли, размазанные по лицу Шарлиз Терон. Если мама смотрела кино, значит дела наши совсем плохи. Я не представляю, сколько я ей попортила крови своей школьной трагедией, и сколько крови ее ушло в тот вечер, когда Артем меня приволок домой грязную и избитую. В моих руках звонит телефон, дрожит, наигрывая «Апельсинами», и я беру трубку злая, но с легкой душой. Живой, живой, и то хорошо.
– Крысюк ты, Стас. Где ты есть? Нам выходить через полчаса.
Стас, сквозь хрипы какие-то и помехи говорит, что уже подъезжает к городу, но чуть-чуть опоздает. Не на спектакль, а на всеобщее предспектакльное сборище, хихиканье и обсасывание сплетен. Я вздыхаю, и спрашиваю, как его успехи. Вместо ответа Стас хмыкает и вешает трубку. Глупый ведьменыш.
В ожидании октября
замирают моря…
На кухонном столе небрежно брошены Тусей премьерные программки. На буклете – свернутом в три раза лакированном листе А4 – изображена творческая группа. На черном фоне одетые в черное Ярик-Фауст, Зотова-Мефистофель, Коля-Валентин и Шевелева-Маргарита. Ярик, затянутый в черную водолазку, с воротником, доходящим чуть ли не до рта, обнимает сзади Зотову, впереди на ее талии – его сжатые руки. Его голова возвышается над ее, почти касаясь подбородком волос на затылке. Коля и Шевелева стоят по бокам, смотря в разные стороны. Все четверо необычайно бледны. У Ярика такое выражение лица, будто бы он с радостью сжал руки на шее Зотовой, Зотова смотрит так, будто говорит, что ничего бы у него не удалось, Шевелева какая-то прибитая и несчастная, и только Коля, в длинной толстовке со «Злюками-бобрами» на груди, смотрит вбок иронично и весело, наслаждаясь и любуясь собой. Я хмыкаю и качаю головой. Коля всегда Коля, ничего не меняется.
Логиновский является на десять минут раньше, чем облегчает мне жизнь. Когда он появляется на пороге, я готова его расцеловать, если бы он, конечно, был кем-то хорошим. Например, моим братом. Хотя… это плохая идея, ну, совсем… Он слишком странно выглядит, чтобы я это списала на обычную Артемову причудливость. Его волосы аккуратно разделены пробором и гладко причесаны, из воротника черного пальто виднеется ослепительно-белая рубашка. Несколько секунд мы смотрим молча друг на друга, а потом он вместо приветствия говорит:
– Потрясающе выглядишь.
Я поднимаю брови и говорю, что поражена тем, какая он сегодня лапочка. Это же надо… пробор. Перед уходом (Логиновский все так же стоит на пороге) я, по Тусиной указке, отворачиваюсь к зеркалу, и легко-легко припудриваю лицо. Когда я провожу мягким душистым ворсом кисточки по левой скуле, Артем говорит:
– Ты спрашивала, почему я столкнул тебя с лестницы.
Ну, почему мы не можем поговорить об этом потом? Почему нельзя сделать вид, что сегодня исключительный день, в который все окей? Я хочу сказать, что не хочу знать ответов, но он уже продолжает.
Ох уж эти поговорить-голики и послушать-фобы.
– Потому что ты меня достала.
Я перевожу взгляд со своего отражения на его отражение.
– Потому что ты была так похожа на мою мать, что мне страшно. С этими взбитыми волосами, розовыми губами, хохотом, с этими сумочками. А потом на тебя ничего не действовало. Ни слова, ни действия, тебя невозможно было ничем достать, тебя не огорчало ничего в принципе. Для того, кто достает, это всегда повод для ярости, когда день за днем он что-то предпринимает, а на жертву это никоим образом не действует. Просто я был очень зол на тебя, потому что выставлял себя раз за разом диким неудачником. Если бы хоть одна шпилька достигла цели и ранила тебя, ничего этого бы не произошло.
Пудра с кисточки оседает на полировке полочки под зеркалом легким белым пятном. Зажав в руке кожаные перчатки, Логиновский смотрит в пол. Я смотрю на его отражение в зеркале, потом смотрю на себя и пугаюсь. Ни единого синяка, идеальной формы глаза и губы, светящаяся изнутри кожа – Тусина работа – и суженые в точки зрачки.
– Хватит, – я откладываю кисточку и распрямляюсь, – кому нужны твои разговоры? Помоги мне надеть пальто, и проехали. Мы все не очень хорошие люди, так что же?
А раз начала прощать всех подряд, то прощай. Так и до Буланкина очередь дойдет, как же.
Отражение Логиновского вздыхает и расправляет плечи, тянется за моим пальто на вешалке.
– Там дождь собирается, надо бы зонтик взять, – говорю я.
– Не стоит, там в машине полно этих зонтиков.
Я удивляюсь, но, когда вижу перед иномаркой свою маму и отца Логиновского, удивляюсь еще больше, и тогда Артем говорит: «Вот что я забыл сказать, точно». Да уж стоило бы. На маме прекрасное черное платье, которое она надевала на выпускной Стаса, и кружевное болеро. Она так что, так на работу ходила? Или взяла одежду с собой? И где она там переодевалась? Отец Логиновского (черт его дери, как его зовут?) курит и аккуратно стряхивает пепел на тротуар. Вдвоем они похожи на какую-то пару из черно-белого кино, мама чем-то напоминает Грейс Келли, отец Логиновского – Ретта Батлера. И этот Ретт Батлер, когда видит меня, разводит руками и говорит глубоким низким голосом маме: «Какая прекрасная леди! У вас замечательная дочь!». Я смотрю на маму, она пожимает плечами, Артем тихо говорит мне на ухо: «Они типа должны больше времени проводить с детьми. Сюрприз». Сюрприз. Опираясь на локоть Артема, я спускаюсь к машине. На улице бушует ветер, низкие тучи спускаются на город. Когда мы садимся в машину, на нас падают первые капли. За окнами проплывает город, расплывается в каплях, покрывающих стекло, растворяется красными огнями фар и разноцветьем вывесок, я сижу на заднем сиденье рядом с Логиновским, его рука аккуратно поддерживает меня за локоть. Его отец за рулем задает массу каких-то посторонних вопросов, которые обычно задают чужим детям, мама меланхолично смотрит в окно. Где-то Стас подъезжает к городу. Этот вечер будет долгим, следующие полгода будут долгими. Отсчет начат.
Предпоследняя глава. Аминь.
