Глава 16Глава 16: «Алекс Поттер: реабилитация»
Время идет, и я чувствую себя все лучше и лучше. В физическим плане. Сначала было настолько плохо, что я даже пожалел, что очнулся. Потому что болело все, даже то, о существовании чего я никогда не подозревал. И казалось, эта боль будет сопровождать меня постоянно. Но все проходит со временем, и вскоре мне полегчало.
Тем более, что отец не жалел сил и средств на мое лечение. Они выхаживали меня вдвоем с Нимфадорой, приглашая для консультаций специалистов из больницы Святого Мунго. Это казалось очень странным: логичнее для них было, по-моему, просто сдать меня в больницу.
Но тогда мне даже думать было больно, так что я не утомлял себя размышлениями на эту тему.
Но, в конце концов, боль стала меньше, я начал выздоравливать и все больше задумывался о том, что происходит вокруг.
Естественно, больше всего меня волновал Гарри. Потому что из сказанного папой я понял только, что брат жив. Но эта пустая констатация факта ничего не могла сказать о его физическом и психическом состоянии. Я же прекрасно знал, каким нас пыткам подвергали. И меня очень беспокоило то, как их перенес Гарри. Как-то не так, как я. Никогда не забуду его лицо, похожее на восковую маску. Я только надеялся на то, что Гарри не сойдет с ума. Потому что у меня есть брат, и мы и так упустили много времени, потратив его на бессмысленную и совершенно не нужную вражду. И я знаю, что попытаюсь сделать все возможное, чтобы мы стали настоящей семьей. Только бы с ним все было в порядке…
Кстати говоря, меня покоробило отношение папы к здоровью Гарри. Я ничего ему не сказал только потому, что слишком слаб для того, чтобы спорить и указывать кому-либо на ошибки. Но ведь Гарри все равно является сыном Джеймса Поттера, так почему же он заботится обо мне, а состояние моего брата его не волнует? Почему он не спросил у Снейпов? Может, нужна помощь? Почему?
Да, как все грустно…
А еще меня волновало, правду ли говорил отец о том, что любит меня и что все у нас теперь будет по-другому. Этого так хотелось… И тем более я боялся, что это окажется не так. Нет, я не имею в виду, что думал, что отец врал. Нет. Он же гриффиндорец все-таки. Просто он мог действительно хотеть стать со мной настоящей семьей, когда я находился в смертельной опасности. А когда все снова станет хорошо, и я полностью поправлюсь, вполне может случиться и так, что папа забудет свои обещания, и все у нас вернется на круги своя. Это будет очень больно. И я не знаю, как буду жить с мыслью о том, что все, чему так хотелось верить, оказалось обманом.
Поэтому я и не чувствовал себя лучше в моральном плане, мне этого не давали постоянные мысли о том, как теперь жить. Одно хорошо: я не сошел с ума, и это значит, что все можно будет исправить.
Я скоро поправлюсь, смогу самостоятельно разобраться в ситуации и принять необходимые решения. Я налажу отношения с братом, я выясню, собирается ли папа стать мне по-настоящему близким человеком. Только надо выздороветь.
Еще меня беспокоил один разговор с отцом. Точнее говоря, я не знал, как к нему относиться. А все неожиданное, согласитесь, настораживает.
Разговор произошел в один из дней, когда я чувствовал себя вполне приемлемо. Я тогда был еще далек от выздоровления, но уже мог объективно оценивать происходящее и говорить.
Первым, что я ощутил, придя в себя, была сухость во рту. Пить хотелось как после недельного пребывания в пустыне. Естественно, я сразу прошептал: «Воды». И только когда стакан с прохладной и такой желанной водой коснулся моих губ, стало интересно, кто же сидит со мной. Это оказался отец. Честное слово, я удивился. Раньше когда я болел, он не утруждал себя такими заботами, поручая все домовым эльфам. Мне хотелось с ним поговорить, и первый вопрос был задан спонтанно:
- Какой сейчас день?
- Двадцать второе августа, среда.
- Почему тогда ты здесь, а не на работе?
- Алекс, мой сын болен. Неужели ты думаешь, что я спокойно пойду на работу, не убедившись, что все уже хорошо?
- Честно говоря, раньше ты так и поступил бы.
- Многое изменилось, Алекс. И кажется, мы с тобой это уже обсуждали.
- Да.
Некоторое время оба молчали, но невысказанность напряженно витала в воздухе. В конце концов, папа не выдержал первым. Он спросил:
- Сынок, как ты себя чувствуешь?
- Спасибо, пап, лучше.
- Но все еще плохо?
- Пап, давай о чем-нибудь другом поговорим.
- О чем? Я же вижу, ты хочешь что-то спросить.
- Да, о Нимфадоре… У вас все серьезно?
- Она тебе не нравится?
- Ты не ответил.
- Все зависит от тебя, Алекс. Если ты не сможешь жить с ней под одной крышей, нам с ней придется расстаться. Дороже тебя для меня никого нет.
И мне не дают покоя размышления над этими словами отца. Нимфадра Тонкс… Она всегда меня так раздражала… Но почему? Ведь, если мыслить объективно, женщина не так уж плоха. И по отношению ко мне она никогда не проявляла агрессии. Так что у меня нет причин ненавидеть Нимфадору как человека.
Но я всегда ее терпеть не мог как ту, кого отец любит, притом, что ко мне он оставался равнодушным. Но теперь же ситуация изменилась, и Тонкс мне даже немного жаль. Потому что отец отдает явное предпочтение мне и даже готов ради меня прекратить все отношения с ней.
Но как я могу испортить жизнь собственному отцу? Ему же нравится Нимфадрора, иначе он не предложил бы ей выйти за него замуж. А я разрушу жизнь трем людям: папе, Нимфе и их еще не родившемуся ребенку. Знаю, что это нечестно. Но вместе с тем мне больно будет после всего воспринимать Нимфадору как часть своей семьи. Такая вот дилемма…
Меня часто навещают друзья. Рон и Гермиона, когда я еще был в крайне тяжелом состоянии, вообще дневали и ночевали у меня. Да и потом заходили каждый день. Сначала мы с ними даже не разговаривали – мне хватало того, что они волнуются за меня, все переживания у них на лице написаны. Да и мне тогда говорить еще было сложновато, честно сказать. А когда мне стало лучше, мы говорили обо всем, избегая только Гарри. Потому что мнение о брате я в корне изменил, а с друзьями ссориться не хотел.
Но сейчас стало ясно, что разговора не избежать. Друзья пришли навестить меня в последний раз перед отъездом в Хогвартс. Дело в том, что мне (как и брату, насколько я знаю) разрешено, и даже рекомендовано, две недели сентября побыть дома, чтобы полностью (насколько такое вообще возможно) восстановиться после плена. А ребята завтра едут в школу.
Я мог бы попытаться увернуться от разговора, сославшись на болезнь (и наверняка бы прокатило), мог бы притвориться, что разделяю их взгляды (скрепя сердце). Мог бы, если бы был слизеринцем (не в обиду Гарри сказано, у всех факультетов, как я недавно осознал, свои достоинства и недостатки). Но я гриффиндорец, и потому решил, что разговор наш будет предельно честным и откровенным.
Как и следовало ожидать, разговор перерос в спор, а затем в ссору. Почему-то так всегда и бывает с честными и откровенными разговорами Начинают люди свои мысли высказывать, а оказывается, что они в корне противоположные. Ну и понеслась…
Вообще-то, этого и стоило ожидать. Не мог же я, в самом деле, серьезно думать, что друзья с пониманием отнесутся к тому, что теперь я уважаю Гарри и хочу с ним дружить? Хотя так хотелось…
В общем, Рон сказал, что я совсем еще не отошел от пережитого ужаса, и за это мне много можно простить, но это уж слишком. Сказал, что мой братец – мерзкий слизеринчик. И я же мог бы промолчать…в конце концов, не так давно и сам о брате так отзывался. Но нет, я посоветовал Рону не лезть не в свои дела. И тут уж возмутилась Гермиона…
Короче, вечер был безнадежно испорчен. Мы, естественно, помирились, но подозреваю, что друзья просто сделали скидку на мое плохое самочувствие. То есть, если бы не было плена у Вольдеморта, я был бы жив и здоров, мне бы просто так не спустили этого заступничества.
И это навевало мрачные мысли о том, как же сложно заставить себя (а тем более других) увидеть не символ факультета, а человека с индивидуальными чертами характера.
Вот мы с Гарри за время плена стали очень близки. Но не окажется ли потом, что наши факультеты сильнее образовавшейся привязанности? Ведь я буду там гриффиндорцем, а он слизеринцем…
В себе-то я не сомневался, но я впервые задумался о том, что Гарри может и не захотеть со мной общаться после приезда в нашу замечательную школу.
А еще я давно сознавал потребность поговорить с Нимфадорой. Я чувствовал, что мачеха мучается. Но если она думает, что мне это дается легко, она ошибается. Потому что я не бездушный эгоист, и мне не доставляет удовольствия смотреть, как мучаются и она, и отец. Я понимаю, что не должен препятствовать их отношениям. Я должен позволить им создать семью. Но чувства не слушаются рассудка.
Так что, когда я все же решился пойти на кухню, был в весьма расстроенных чувствах. И уж никак не хотел увидеть там собственной персоной Нимфадору. Она с задумчивым видом пила зеленый чай. Я поздоровался, а она вздрогнула от неожиданности и сказала:
- Привет. Тебе уже лучше?
- Да, как видишь. Спасибо за заботу.
- Ты напрасно иронизируешь. Я действительно очень волновалась, Алекс.
- Но тебе без меня было бы лучше.
- Без тебя не смог бы жить твой отец.
- Знаешь, папа сказал, что если я только захочу, он бросит тебя.
- Так и сказал?
- Ну да…
- Что ж… Мне все понятно. Спасибо за честность, Алекс.
Нимфадора резко встала и направилась в комнату, оставив на столе недопитый чай. И только через несколько минут я понял, какую глупость сморозил.
Прошла пара часов, меня мучила совесть. Хоть до моего плена отец много раз и намекал, и говорил прямо, что я мало значу, и моя роль в этом доме мизерная (теперь, надеюсь, все резко изменилось), я все равно не должен был так говорить Нимфадоре. И даже осознание того, что я сказал чистую правду, не могло улучшить ситуацию, а уж тем более избавить меня от мук совести. Потому что я не имею никого права рушить жизнь своей семьи.
Я осознал, что Нимфадора тоже, как и я, имеет право называться частью семьи. Если уж мой папа, неисправимый ловелас, все же решил остепениться, значит, женщина того стоит.
К тому же, вспоминая всю нашу совместную жизнь, я не могу припомнить ни одного случая, чтобы Нимфадора обижала меня, плохо со мной обращалась. Более того, она хоть иногда, в отличие от родного отца, обращала на меня внимание, давая понять, что я все же существую. Она справлялась о моем здоровье, когда я неважно себя чувствовал, интересовалась, как у меня дела. И я только сейчас понимаю, что делала она это совершенно искренне. Тогда же я все это воспринимал исключительно как издевку и только хамил в ответ. Конечно, Нимфадора мне не мать и никогда ее не заменит. Но она может быть для меня кем-то вроде старшей сестры. И я не против ее отношений с отцом.
Я спустился к папе в гостиную, чтобы ему об этом сказать. И нашел его в очень удрученном состоянии: он сидел на диване, обхватив голову руками, и выглядел раздавленным.
Я спросил:
- Папа, что случилось?
- Нимфадора собирает вещи.
- Что?
- Она сказала, что чужая в нашей семье, и что ей нужно уехать. Наверное, она права.
- Нет, не права. Папа, прости, это все из-за меня. Я ей случайно проговорился о нашем с тобой разговоре.
- Ничего страшного, Алекс. Наш разговор остается в силе.
- Пап, скажи честно, тебе нужна Нимфадора?
- Это не имеет значения.
- Имеет.
- Нужна.
- Так иди и останови ее.
- Ты…
- Я никогда не буду доволен и счастлив, если буду сознавать, что разрушил чью-то жизнь.
- Спасибо, сынок!
Папа ушел в комнату, а я все бродил по гостиной из угла в угол и страшно нервничал. Я понимал, что не прощу себе, если у него ничего не получится, и из-за меня окажутся разрушены три жизни. Но, слава Мерлину, все обошлось. Нимфадора все поняла. И осталась.
А потом у нас был первый самый настоящий семейный ужин. И я был счастлив, потому что действительно чувствовал себя членом самой настоящей, полноценной семьи. С Нимфадорой мы объяснились, и она сказала, что никогда не будет претендовать для себя и своего ребенка на мое место в сердце папы. Я сказал, что в этом доме места хватит всем. В общем, думаю, мы подружимся.
Итак, остается совсем немного времени до возвращения в школу. А там снова все прелести жизни… и опять вражда Гриффиндора и Слизерина. Знаете, раньше я к этому относился как-то несерьезно. Это казалось захватывающей игрой, где все было просто и понятно: мы хорошие, они плохие. Все четко разделено на черное и белое. А в жизни так не бывает. Я это понял, когда сперва оказался в шкуре брата, а потом с ним же в одной лодке. Если можно так выразиться.
И теперь, хоть я и люблю отца, для меня нет никого дороже Гарри. И мне безразлично, что он слизеринец. потому что я понял: и там тоже учатся хорошие и достойные люди. Раньше я бы отправил самого себя в Мунго за эти слова. А теперь считаю их единственно верными. Но как убедить в этом остальных? Это так сложно: заставить кого-то принять свою точку зрения. Конечно, если бы остальные гриффиндорцы видели тогда моего брата, они бы поняли. Но их там не было.
Но я верю в лучшее. И все-таки уповаю на то, что Гарри все понял, так же как и я. Время покажет.
