18. Четыре года назадЗаключённые шумели. Били по решётке, высовывали руки, глумливо выкрикивали пошлости и разражались смехом, когда видели, как она дёргается. Комендант, ведущий её мимо камер, не обращал на них никакого внимания, но она просто не могла поступать также. Их голоса такие громкие, а слова острые — они режут её, режут, обдирают до костей. Ей не хочется находиться здесь, но она просто не может отказаться.
— Вот. Этаж приговорённых к смерти. Выбирайте любого. Возьмёте одно или нескольких?
— О…одного.
Комендант никак не прокомментировал её решение и заикание. Больше нельзя было медлить — она медленно двинулась вдоль камер, где смех ещё жёстче, насмешки грубее, а взгляды настолько безумны, что закрывают самого Ишвару. Нет, это невозможно — если она пробудет здесь ещё несколько минут, то просто сойдёт с ума.
— Вот этот.
Высокий блондин пялился на неё своими голубыми глазами, пока его выводили в коридор. Ганс Меригольд, поджигатель, приговорён к смерти за террористический акт, в котором погибло пятьдесят человек, включая десять женщин и одного ребёнка. Её это не очень волновало — он, по крайней мере, молчал.
Клетка внутри лаборатории напрягала. Она проводила здесь большую часть времени, познавая тайны Алхимии, и уже привыкла к аскетичному убранству, нескольким старым столам и полупустому книжному шкафу — и клетка нарушала устоявшийся порядок вещей. Она хотела бы сосредоточиться на написании своей книги, шестой в серии о световой алхимии — оказывается, писать шифром гораздо сложнее, чем читать, и график сильно стопорился — но теперь напоминание о аттестации, находящееся прямо посередине комнаты, не давал ей сосредоточиться. Комендант заявил, что это адекватная мера предосторожности, и преступник, приговорённый к смерти, должен содержаться по правилам. Она отказалась проводить эксперименты прямо внутри тюрьмы — что же, пришлось переносить тюрьму к ней.
— Может, ты представишься? Скажешь, почему я сижу здесь?
Ганс Меригольд явно испытывал скуку — он уже несколько дней пытался привлечь к себе её внимание. Она изо всех сил старалась игнорировать его — так гораздо проще не думать о том, что она… она…
— Я Аийш… Алиса. Алиса Нойманн. Я должна убить тебя.
— Ты была в Ишваре, когда его уничтожили?
Она вздрогнула, чуть не снеся тигель. После того, как она сказала преступнику правду, он молчал три дня — она успела забыть, что он вообще где-то здесь.
— Не твоё дело, ясно?
Аместриец посмотрел на неё, а потом расхохотался.
— Ясно, ясно. Судьба, ну ты и сволочь!
Он смеялся несколько минут, а потом сел, обхватил колени руками и прикрыл глаза.
— Знаешь, за что я сижу? За подрыв штаба. В моём городе жила семья ишваритов — мирные люди, жили в Аместрисе несколько поколений. Учителя. И их расстреляли — и никто, ни один синий мундир не сказал ни слова против. Приказ №3066, приказ №3066… Да какая разница, приказ или не приказ — разве не ясно, что в любой момент надо оставаться человеком? Я знал, что меня казнят. Думал, что всё честно. И вот теперь я здесь — в клетке, изображаю подопытного кролика алхимика-ишваритки, продавшей собственную страну. Ну вперёд, давай — докажи мне, что я сделал это напрасно.
Ганс снова расхохотался, не обращая внимания на мир вокруг. Она вздрогнула. Тигель всё-таки упал — на каменный пол, сразу вдребезги. Красиво — песок и керамические осколки.
— Это Лейша хотела стать алхимиком, а не я. Моя сестра, моя непутёвая близняшка. Нашла алхимика, уговорила родителей, уломала брата, приехала сюда… Пришла на Экзамен, проводимый через четыре дня после уничтожения Ишвара. Не справилась — круг был с ошибкой, такой глупой, что и говорить смешно. Она никогда не умела зубрить нормально — думала, что это волшебство. Сказка. А я… я не могла её не спасти. Смешно, да? Моя родина была уничтожена, моя семья была мертва, мне было запрещено выходить из дома без сопровождения, нас в любой момент должны были поставить к стенке — а я пошла на Экзамен. К ней. И фюрер мне его зачёл, дал часы, алхимическое имя и отправил сюда. Так что ты прав — я действительно продала свою страну. Использовала Алхимию, что уничтожила её, чтобы спасти сестру, которая сразу же была казнена. Приказ №3066 — две чистокровные ишваритки, но одна приглянулась фюреру, а другая нет.
Глаза болят — она так давно не плакала. Думала, что слёзы кончились ещё год назад, когда она потеряла всё. Кажется, нет. Ишвара, как же ноет сердце.
— Это Лейша должна была быть здесь. Лейша, а не я. Она так любила эту проклятую Алхимию, так старалась для этого Экзамена… Я не должна была останавливать её. Не должна была ехать с ней. Надо было остаться в Ишваре.
Мужская рука осторожно погладила её по плечу, едва доставая и вжимаясь в прутья клетки, и она расплакалась.
Щенок тяфкнул, нежно прикусывая её за палец. Она тихо выдохнула, понимая, что сейчас расплачется. Нет, нет, нет-нет-нет — она просто не может провести эксперимент на животном. Если уж ей надо кого-то убить, пусть это будет человек. Собака не пытается пойти против воли Ишвары, крыса не нарушает ход вещей. Лишь человек пытается стать Богом — поэтому лишь он заслуживает того, чтобы умереть.
— Знаешь, у тебя очень интересные исследования.
Ганс выпросил одну из её тетрадок, и теперь сидел, откинувшись на решётку, и с увлечением читал убористый текст. Она фыркнула, думая о том, что этот аместриец очень глуп.
— Такие же еретичные, как и остальные. Богомерзкая Алхимия не может быть интересной.
Он неодумённо моргнул, по-птичьи склонив голову на бок.
— Правда? Мне казалось, тебе нравится Алхимия.
Она прекратила играться со щенком, подошла к клетке и скрестила руки на груди.
— Ишвара запрещает Алхимию. Наука, идущая против замысла Его, не может нравиться. Я признаю её важность и уважаю учёных, но не более того.
Ганс вдруг стал очень серьёзным. Он бережно отложил тетрадь и встал — оказывается, он как минимум на голову выше неё.
— Не надо, Алиса. Религия это важно, и я действительно восхищаюсь твоей искренней верой в Ишвару, но жизнь состоит из наших суждений, решений и поступков.
Она почувствовала, что ей стало неуютно, и сжала руки сильнее.
— У меня нет выбора, Ганс. Фюрер сделал меня Световым Алхимиком — я должна заниматься этим.
Тетрадка снова оказалась в чужих руках — её труд и её предательница.
— Здесь описаны способы передачи света. Не голая формула, не пустое суммирование и отписка — планы, возможности, идеи. Я вижу — ты вложила душу в каждую строчку этой тетрадки. Пожалуйста, не умаляй ценности своей работы только потому что кто-то там когда-то там сказал, что таких, как ты, принято ненавидеть.
Нет, с Гансом не стоило разговаривать — она всегда чувствовала себя слишком беззащитной после его слов.
— Ты не понимаешь…
— Ты прекрасный алхимик, Алиса. Трудолюбивый, педантичный, талантливый алхимик. Алхимия должна помогать людям, и если хоть одна из твоих идей будет доработана, ты облегчишь жизнь сотням, тысячам людей. Я понимаю, почему ты говоришь то, что говоришь — но Алхимия просто наука о преобразовании. Наука идеальна, она не влияет на реальный мир — влияют люди, что её используют. Наука не может убивать, не может ненавидеть, не может предавать одних и помогать другим. Алхимия не виновата, Алиса — ни в том, во что люди превратили её, ни в том, что пришлось пережить тебе.
Как ты это делаешь, Ганс? Почему она никогда не может ответить?
Нет, это невозможно. Она не сможет. Убить человека, такого же, как она — ни за что. Она не справится.
— Проблемы с преобразованием? Не можешь превратить ужа в ежа?
Ганс привалился к решётке, с интересом рассматривая её рабочий стол. Он явно был настроен поболтать — ей было не до праздных разговоров и поддразниваний.
— Я не могу. Просто не могу. Должна, знаю, что должна — но я даже думать об этом не могу! Нельзя вмешиваться в замысел Ишвары, Ганс. Нельзя вмешиваться в замысел Ишвары.
Он сразу же перенял её настроение и стал серьёзным. Просунул руки сквозь прутья клетки, раскрыл объятия — она прижалась к нему и всхлипнула, думая о том, что она совсем одна. Синяки и царапины саднили, на столе подполковника Борга лежал очередной донос, а командующий полчаса мучил её, потрясая в руках последним отчётом и придираясь к каждой запятой.
— Ты о том, что должна убить меня алхимическим преобразованием? Ты справишься.
Она подняла на него глаза, а потом вдруг, поддавшись наитию, раскрыла клетку и проскользнула внутрь.
— Я не хочу справляться. Ох, лучше бы я умерла!
Она села на пол рядом с лежанкой, на которой обычно сидел Ганс, и он пристроился рядом, даже не пытаясь покинуть свою мини-тюрьму. Она думала, что её обнимут, но он был удивительно отстранённым. Краем глаза она засекла движение, а потом ей в руку вдруг вложили нож.
— Так давай. Вперёд. Ты всё ещё можешь сделать это. Смерть, знаешь ли, такая штука — особых условий не требуется.
Она не могла поверить своим глазам. Нож, явно самодельный, поблескивал в тусклом свете — острый, им вполне можно убить. Всё это время у Ганса было оружие!
— У тебя был нож! Ты мог…
Ганс закатил глаза и ткнул её локтем.
— Был, был. Неважно. Ну что, ты собираешься перерезать себе глотку, или нет?
Она несколько раз моргнула, обдумывая его слова, а потом фыркнула.
— Издеваешься? Ишвара запрещает самоубийства.
Аместриец пожал плечами, оставаясь непонятно серьёзным.
— А ещё он запрещает заниматься Алхимией, но ты проводишь преобразования и продолжаешь верить в него. К тому же, ты собираешься лишить себя жизни, чтобы не убивать людей — разве это не смягчающие обстоятельства? Впрочем, если хочешь, я могу сделать это. Я уже убийца, приговорён к смерти, в Бога не верю — мне терять нечего. Так что, зарезать тебя?
Как-то незаметно нож снова оказался у него, и она замерла, холодея от ужаса.
— Давай, я не больно. Чик, и ты в объятиях своего любимого Ишвары. М? Согласна?
Ганс приближается, а она так напугана, что не может пошевелиться. Смотрит на нож, чувствует, как в горло впиваются ледяные пальцы, а в голове набатом стучит «жить, жить, жить». Надо что-то сделать. Как-то защитить себя. Убежать, позвать на помощь, что-нибудь преобразовать.
Ганс слегка отклоняется и становится почти спокойным.
— Не хочешь, верно? Ты не хочешь, чтобы я убивал тебя. Почему? Скажи мне, почему?!
Он бросился вперёд. Рванул, быстрее чем она успела среагировать, повалил на пол, вогнал нож в пол рядом с её лицом. Снова крикнул: «Почему?!», тряхнул её, крикнул, тряхнул.
— Потому что я хочу жить! Очень, очень хочу…
Слёзы. Ну конечно это слёзы — потому что, когда речь идёт о Гансе, она всегда плачет. Он, кстати, тут же прекратил нападать — взял её за плечи, сел, утягивая за собой, прижал к груди.
— Ну тише, тише. Я не собирался убивать тебя на самом деле.
Жестоко, как же это всё жестоко. Ишвара, неужели грех её столь велик, что ты караешь так мучительно?
Она была готова к смерти. Видит Бог — она с радостью исчезла бы вместе со всем народом Ишвара. Если бы солдаты пристрелили её, она бы и не подумала сопротивляться — но она осталась жить, и чем больше времени проходило, тем сильнее в ней крепло это желание. Жить. Жить. Жить! О, как же ей хотелось жить! Дышать воздухом, ходить по земле, заниматься Алхимией, спать по ночам и принимать пищу. Даже сейчас, когда она уничтожена, даже так, на коротком поводке у фюрера, даже если она не может выходить из кабинета и должна носить ненавистную форму и часы — ей так хотелось пожить ещё немного. О, как умён фюрер — он прекрасно знает, как сделать так, чтобы люди сами приползали к нему и просились на поводок.
Мужские руки гладят её по голове — так, как это делал брат. Как когда-то папа.
— Всё нормально, слышишь? Хотеть жить — нормально. Мы говорим, что те, кто умирают за свои убеждения — герои, но никто не осуждает тех, кто не делает этого. Ты не боец, Алиса. Ты учёный. Ты молодая девушка, которой многое пришлось пережить — и никто в целом мире не имеет права осуждать тебя, слышишь? Ты зашла так далеко, милая — и я клянусь тебе, ты заслужила жизнь.
Тепло чужого тела успокаивает. Она прижимается к нему, прячет лицо в изгибе шеи, мечтает раствориться, провалиться внутрь. Чтобы кто-то другой проходил через этот кошмар. Чтобы это, наконец, закончилось.
— Знаешь, я даже начала думать, что всё не так уж плохо. А потом мне сказали — либо ты придумываешь, как будешь убивать людей, либо мы поставим тебя к стенке.
И, кажется, она сделает это. Пойдёт против своего Бога, против маленькой, яростной, скорой на расправу и суждения девочки, которая любила свою родину, и послушно склонит голову перед хозяином, как и полагается цепной псине. Загнанной в угол, униженной, растоптанной, перепуганной, но очень эгоистичной псине, которая в глубине души верит, что её жизнь дороже остальных.
Как так вышло? Как она стала такой? Когда же ты покараешь её, Ишвара?
Лёгкий поцелуй в затылок жёг, как аместрийское клеймо. Мужские руки на её теле вдруг стали горячими и тяжёлыми.
— Значит, ты должна придумать это. Я не знаю, что сказали бы другие, но я не хочу и не буду тебя осуждать. Наоборот — я хочу, чтобы ты сделала это. Посмотри на ситуацию с другой стороны, Алиса — люди, которых ты могла бы убить, всё равно умрут. В боли, в страданиях, в мучении. Возможно, их смерть будет длиться несколько дней, и она будет настолько жестокой и невыносимой, что люди не смогут поверить в то, что такие способы казни вообще существуют. Я знаю, о чём говорю — потому что чаще всего палачей назначают из Алхимиков. Ты слышала о Багряном, Алиса? Он делал из людей бомбы. Бомбы, представляешь? И его жертва даже не знала, когда именно ей суждено умереть, и лишь могла ждать, секунду за секундой, и следить за тиканьем и стрелкой. Если под рукой нет Алхимика, заключённых расстреливают — ставят к стенке и дают залп из ружей. Мало кто умирает сразу — пули летят неровно, идёт разброс. Даже если повезёт, боль всё равно невыносимая — чувствуешь, как тело разрывает раскалённое железо, как оно уничтожает тебя и разрывает на куски.
Ганс на секунду замолчал, а потом вдруг отстранился, желая поймать её взгляд.
— Ты ведь не такая, Алиса. Бог, которого ты так любишь, не терпит страданий других. И именно поэтому только ты способна на это. Способна создать формулу, которая будет избавлять от страданий, а не причинять их. Понимаешь? Эти люди всё равно умрут, а ты всё равно будешь убийцей — но лишь тебе решать, уйдут ли они с миром.
Она не хотела смотреть на него, и он подчинился — позволил прижаться, позволил спрятаться, обнял, осторожно прикоснувшись к талии.
— Ты справишься, Алиса. Создашь формулу преобразования человека в свет. И, когда придёт время для твоей аттестации, ты демонстративно меня казнишь. Нет, не смотри на меня так — я знал, что меня казнят за мой поступок, и был готов к последствиям. Я уйду из жизни с лёгким сердцем — потому что буду точно знать, что на свете есть Алхимик, помогающий людям. Поверь мне, этого достаточно — если существует хоть один человек, ценящий чужую жизнь, наш мир будет в порядке.
Они обнимались ещё некоторое время, пока не пришла пора возвращаться в общежитие и сдавать отчёт. Она не стала запирать клетку — Ганс даже не пошевелился.
— Я не смогу убить тебя, Ганс.
Нежное прикосновение к щеке, лёгкий поцелуй.
— Ты не просто сможешь — ты сделаешь.
Она потратила две недели на то, чтобы преобразовать нормальную кровать — но видит Ишвара, оно того стоило. Хотя это было глупо и непонятно — она давно не запирала клетку, но Ганс и не думал убегать.
— Я убийца, Алиса. Я заслуживаю смерти. К тому же, как иначе ты поймёшь, что формула сработала?
Работа была почти завершена — осталось добавить универсальности, расширив преобразование. Пока что формула работала только на мужчинах — неудивительно, при таком-то исходном материале.
— Ганс, пожалуйста. Я…
Он снова поцеловал её, не давая сказать «люблю тебя», и осторожно перевернул на спину, будто собирался отвлечь её от главного.
— Не надо, Алиса. Всё будет так, как должно быть — я приду на твою аттестацию и вызовусь добровольцем, даже если ты организуешь мой побег. Подумай сама — тебе всё равно придётся убить заключённого. Чем какой-то чужой парень лучше меня?
Она игриво ударила его в плечо, прижимаясь всем телом. Наверное, надо пойти в душ — возможно, им стоит сделать это вместе.
— Не лучше, а хуже. Я не буду знать этого чужого парня, и не буду вспоминать богомерзкие непотребства от одного взгляда на его штаны.
Ганс легонько укусил её за нос, делая вид, что он возмущён.
— Богомерзкие непотребства, говоришь? Это кто у нас тут? Маленькая ишваритская ханжа? Я тебе покажу все прелести мирской жизни…
Через некоторое время, когда они лежали, расслабленные, и обсуждали возможность принять душ, Ганс вдруг стал серьёзным. Это удивило — она, сказав по правде, давно забыла, о чём спрашивала полчаса назад.
— Я действительно прошу тебя о том, чтобы ты испытала формулу на мне, Алиса. Потому что я чувствую, что готов принять смерть. Я сделал ужасную вещь — ужасную настолько, что жить уже не хочется. И если ты действительно привязалась ко мне, то ты сделаешь это — потому что мирная смерть это единственное, что ты вообще можешь сделать для меня.
Она тихо вздохнула, пряча голову в чужой подмышке. Нет, им определённо нужно в душ.
Формула почти готова. Скоро аттестация.
Усатый мужчина, щёголь, пожилая женщина — комиссия совсем не изменилась за это время. Смотрят, с интересом, с предвкушением. Возможно, немного осуждающе:
— Нам известно, что подопытный — единственный, кого вы взяли на эксперимент. Вы уверены, что формула сработает, мисс Нойманн?
Ганс стоит к ним спиной. Он смотрит прямо на неё. Он улыбается.
Она не отвечает. Достаёт листок с усовершенствованным кругом, подходит, осторожно прикладывает бумагу к чужой груди. Для всех её преображений требуется тактильный контакт — кажется, это её последнее прикосновение. Она слегка надавливает и прикрывает глаза.
…Включение бензодиазепинов в химический синапс провоцирует сродство гамма-аминомасляной кислоты…
… При изменении константы период полураспада ускоряется до сорока процентов и запускает цепную реакцию…
…Энергия и импульс фотона зависят только от его частоты…
Когда она убрала листок, ничего не произошло. Секунда, две, три — разозлённая комиссия начинает терять терпение.
— Мисс Нойманн…
— Тепло. Так спокойно и тепло.
Она попыталась улыбнуться, слегка дёрнув уголком губ.
— Химическая реакция должна провоцировать синтез вещества, входящего в состав тяжёлых успокоительных. Спокойствие, мир, нирвана — я пыталась запустить состояние, называемое «просветлением». Чтобы тот, кто стал жертвой, мог обрести свет и спокойно уйти к своему Богу. Это, конечно, немного искусственно, но…
Взгляд Ганса слегка расфокусировался. Он махнул рукой, а потом поднёс её к лицу, рассматривая маленькие точки света.
— Спасибо. Так тепло…
Света становилось всё больше и больше — формула должна была работать постепенно, со временем ускоряясь. Возможно, ей стоит изобрести мгновенный аналог, который моментально преобразует объект — над этим можно подумать как раз к следующей аттестации.
Стоило ей моргнуть, и Ганс окончательно исчез. Комиссия что-то говорила — она почти не слушала.
Она была переведена на должность штатного палача в ту же секунду, как вернулась в Лин. Комендант предложил не откладывать дело в долгий ящик, и они вместе пошли за приговорёнными.
Как и в прошлом году, они шумели и выкрикивали пошлости. Это продолжалось недолго — даже самые матёрые преступники замолкали под немигающим взглядом багровых глаз.
