Глава 2. ГостьПогасив в снегу почти прогоревший факел и переступив нетвердыми ногами заметенный порог, я вижу, что удача сегодня действительно на стороне пришельца - живой и сытый, он сидит у огня, потрошит свой огромный рюкзак, и на его лице радость. В домике тепло, дрова весело трещат, пахнет елкой и жареным мясом - совсем как в Новый год. И это лишает меня последних сил...
Адамс пытается меня подхватить - но так как мы оба слабы, я плюхаюсь мимо его рук прямо на бетон и понимаю, что уже не встану. Отряхнув снег с моего комбинезона, он достает из рюкзака небольшой черный рулон и раскатывает по полу у самой печки:
– Сюда ложись. На снегу можно спать. Сам сделал.
Коврик толщиной с лист картона, но лежать на нем тепло, как летом на нагретой крыше. Еще немного – и усну... нет, сначала надо разобраться с лекарствами. Не вставая, достаю их из сумки, рассказываю, как и что принимать - на это сил пока хватает. К маминым настоям и отварам Адамс добавляет какие-то свои пилюли - сначала из одного кармана, потом из другого - и запивает их чаем из моей фляги.
- А как же твой парень тебя одну отпустил? - спрашивает он, покончив с лекарствами.
"Твой парень"... надо к этому привыкать. И к теплой волне, вызванной этими словами, тоже...
- Его в тюрьму посадили, - объясняю сквозь наплывающай сон. - Заступился за наказанного. Выйдет только через сутки. У вас в Третьем тоже бьют людей на площади?
Адамс мрачнеет - видимо, есть, что вспомнить:
- Бить кнутом – это каменный век. У нас используют электрошок.
Он замолкает и возвращается к своим железкам. На коленях у него какая-то штука вроде большой миски, приваренной к ящику. Он занят тем, что прикручивает ее к металлической раме. Рядом на полу инструменты, набор крепежа, две страшноватые железки на ремнях, небольшой мешок, тетрадь и всякая непонятная мелочь.
Пока сон совсем не одолел, надо поговорить. Гейла нет, а я расспрашивать не мастер. Начинаю издалека:
- Имя у вас чудное…
- Брата звали Франклин. А отца вообще Тесла.
Мне эти имена ни о чем не говорят. Адамс это замечает и спохватывается:
- Ах да, ты же не из Третьего. У нас-то их знает любой школьник. У вас в школе изучают физику?
- Нет... - Я впервые слышу это слово.
- Понятно. - Он усмехается. - Чему же вас учат?
Кто кого расспрашивает?
- Ну… - Все одиннадцать школьных лет у меня уже, оказывается, вылетели из головы. - Нас учат в школе чтению, письму, арифметике, а в основном про уголь. Вот про него мы знаем все!
- Не все. – Он снова усмехается - невесело. – Из него делают страшные вещи, и это главное, для чего он нужен Капитолию. В школе эти вещи и их назначение не проходят.
- Еще мы изучали историю Панема, - меняю я тему. - Это еще главнее угля. Мы ее тоже хорошо знаем. - И не могу не объяснить, почему: - Если получишь двойку, за нее целую неделю драишь общий школьный туалет… б-р-р...
- Узнаваемо. - Он еще больше мрачнеет. - Ни физики, ни химии, ни естествознания, ни литературы, а сплошной школьный туалет. В вашем городе есть библиотека?
- Библиотека? - пробую слово на вкус. - А как же, есть. В школе. Нам там учебники выдают.
Как же, помню я эти учебники. В них всегда не хватало страниц, и один учебник приходилось собирать по всему классу. Но даже от собранных было мало толку, такие они все были старые, лохматые и погрызенные мышами. Директору было все равно, он часто приходил на работу, разя перегаром, и шел похмеляться в свой кабинет, а нашей учительнице дело было только до своих свиней и кур - их она любила гораздо больше, чем учеников. Да мы с Гейлом, честно говоря, в отличниках не ходили, школу не любили и при первой же возможности старались оттуда удрать.
Не знаю, как где, а у нас в Двенадцатом учиться - это совершенно бессмысленное занятие. Тем более учиться хорошо. Будь ты хоть семи пядей во лбу, для тебя школой все и закончится. Прим мечтает выучиться на врача, но это ей не светит - в лучшем случае станет, как мама, аптекарем. Питу не быть художником. Больно смотреть, как весь его талант уходит на глазированные пироги. Что уж говорить о других, которым после восемнадцати одна дорога – под землю, и уже навсегда.
От этих мыслей делается совсем тошно. Да ну его, этого Адамса. Надо сменить тему, пока не начал спрашивать таблицу умножения. И надо же было Гейлу именно сегодня попасть за железные двери - уж он бы с ним не о книжках поговорил.
- Я не про такую, - качает Адамс умной головой. - Я про ту, где можно взять книгу для чтения.
Только этого не хватало. Сначала про школу, потом про чтение, а дальше что? Надо прекращать, и я отвечаю резко:
- Мистер Адамс, мы не читаем книг. Днем некогда, а по вечерам электричество дают всего на два часа, когда показывают передачи из Капитолия. Вот тогда все, как один, должны сидеть у телевизора. Миротворцы ходят по домам и проверяют, кто чем занят. А свечи стоят дорого. Да и вообще чтение - пустая трата времени. Чем сидеть с книжкой, я лучше пойду на охоту.
- Давно охотитесь? - интересуется Адамс.
- С детства. Поймают – убьют на месте, но нашим семьям иначе не прожить, - объясняю я, почему-то сразу успокоившись. - Мы с сестренкой уже однажды чуть не умерли от голода. У меня она хотя бы одна, а у Гейла два брата и сестра, и все младшие.
Он улыбается в ответ:
- Я тоже умею охотиться. Хоть и не так замечательно, как вы.
Ну конечно. А то чем бы он в лесу питался? Оружия при нем я не увидела. Значит, у него какие-то особо хитроумные ловушки - он же из Третьего.
Адамс поднимает голову от своего железа, и я замечаю, какие у него ясные глаза. Странно их видеть на таком измученном лице. Наверно, зря я с ним так - в том, что мир большой, а я о нем ничего не знаю, уж точно не Адамс виноват. Чтобы совсем не умереть от стыда, я скорей перехожу к делу: начинаю пересказывать подсмотренный телерепортаж о восстании в Восьмом и его подавлении. У меня нет причин не доверять этому человеку. К тому же не люблю и не умею долго ходить вокруг да около.
Адамс, похоже, ничуть не удивлен:
- Иначе и быть не могло. Им же неоткуда ждать помощи. Все дистрикты разобщены, связь только со столицей. Вот если бы все выступили разом по единому сигналу – другое дело. Для этого нужен только сигнал. Для этого сигнала нужно то, что я сейчас держу в руках. Завтра… нет, уже сегодня утром, девочка, я залезу, как рысь, на самое высокое дерево и закреплю на нем вот эту штуку. Это узловая станция. Целая линия оживет. А потом, если буду жив, пойду в Тринадцатый. Неделя ходу, и карта есть.
Час от часу не легче. Либо Адамс мне снится, либо он чокнутый. Это еще лучше, чем книги для чтения. Даже малые дети знают, что в Тринадцатом - точнее, на месте Тринадцатого - уже семьдесят пять лет ничего нет, кроме дымящихся развалин со смертельным уровнем радиации. Ни в одном выпуске новостей мы ни разу не видели ни репортера, ни оператора без полной защитной экипировки. У Адамса я такой что-то не приметила. Если надоело жить, лучше уж под поезд – рельсы ближе...
Или все это написано на моем лице, или я говорю вслух, потому что Адамс глядит на меня с улыбкой и жалостью:
- Ну да, конечно, я же совсем-совсем забыл, что Тринадцатый уже семьдесят пять лет как разбомбили в пыль… Ты видела карту Панема? Тринадцатый – ваш ближайший сосед, северо-восточный. Откуда принесло эту метель? С северо-востока. У меня с собой, - он держит на ладони серебристый кружок чуть побольше монеты, – счетчик уровня радиации. Если уровень превышен, эта штука начинает противно пищать. Он молчит. Значит, этот снег чистый. И еще это значит, что вас дурят много лет, а вы верите.
Сон пропадает, как после ведра холодной воды. Что он такое говорит? И что еще скажет?
- Если бы в Тринадцатом все было так, как показывают, вся радиоактивная грязь давно была бы ваша, - продолжает он, глядя в мои круглые глаза. - Вы бы уже семьдесят пять лет пили зараженную воду, ели зараженные овощи с огорода, и вас полоскало бы зараженными осадками. Дети в вашем дистрикте умирали бы от белокровия, но они умирают от голода и нехватки лекарств. Давно можно было включить голову и хоть о чем-то догадаться. Вам показывают выжженную землю и развалины, так? На этих развалинах за столько лет обязательно бы что-нибудь выросло. Хоть куст чертополоха - земля быстро залечивает раны. А в телевизоре всегда такие свежие руины, что любо-дорого смотреть. Государству выгодно, чтобы его граждане не только оставались неучами, но и не умели думать.
Может, думать так, как Адамс, я и не умею, но кое-что соображаю. Если Капитолий столько лет прячет от людей целый дистрикт, живой и здравствующий… значит… Значит, не так уж он силен и неуязвим. У него в броне есть дырка. А того, у кого дырявая броня, уже не так боишься.
- Мистер Адамс, мы давно хотим убежать, - вдруг вырывается у меня. - Но раньше это были разговоры, а сейчас…
И тут я сама не замечаю, как рассказываю ему все-все, сбиваясь, путаясь и глотая слезы. Мне просто на всем белом свете больше некому выговориться. Ото всех остальных – мамы, Прим, Пита, Хеймитча, даже Гейла - хоть что-то, но приходится утаивать. От Адамса – просто нет смысла.
Он слушает меня очень внимательно. Видно, в своих скитаниях отвык от человеческой речи – другой бы на его месте не выдержал. Только раз он меня прерывает – когда рассказываю о Сноу:
- Значит, старикан лично явился к тебе на чашку чая? - его трясет от хохота. - Ну и ну! Да он на стратегические объекты давно уже сам не ездит, хотя ему и положено! Боится, что рассыплется...
- Мистер Адамс, мне совсем не смешно. Сноу пообещал убить всех моих близких, если я не буду изображать пламенную любовь…
- Тогда он ведет себя крайне глупо, с чем его и поздравляю. Вместо того, чтобы управлять государством, пугает маленьких девочек. Это очень показательно. Такая власть долго не протянет, помяни мое слово. - Он качает головой. - Надо же, еще бы с мешком заявился. Тоже мне бабай…
Я представляю Сноу с мешком и колотушкой и против воли начинаю хохотать. Раньше мы с Гейлом точно так же смеялись на весь лес над миротворцами, дикими собаками, злющим учителем истории и прочими нашими напастями. А что смешно, то уже не страшно. Может, и правда там уже не броня, а сплошные трещины?
- А что до вас с Питом…- Смех прекращается, будто его выключили. - Ребята, с вами получилось очень нехорошо. Очень.
Как будто я сама этого не знаю. Еще ни один человек мне не сказал, что получилось хорошо - даже Пит с Хеймитчем.
- Попробую объяснить.
Сто раз мне это объясняли - последним был Гейл. Тысячу раз я это объясняла сама себе... что ж, послушаю тысяча сто первое объяснение.
- Вас вынудили заплатить за жизнь тем, чем не платят. Я не о том, что вам пришлось убивать – на войне как на войне. С вами сделали ужасное – заставили положить на бочку свой неприкосновенный человеческий запас. Пустить на продажу самое сокровенное.
Такого мне еще никто не говорил. Такого ни один человек в моем мире сказать не мог. Для нас самое сокровенное - это припрятанный кусок хлеба или хорошо скрытое нарушение закона.
- Вас нельзя винить – у вас не было выхода. Из вас двоих парню гораздо хуже, он отдал больше. Любовь, которую берег с детства, ему пришлось скормить Капитолию. Хуже этого мало что в мире найдется...
- Даже голодная смерть?
- Это другая смерть... Если бы вы читали книги, вы бы знали, как черт составляет свои договора. Все, ради чего человек идет на сделку с чертом, у человека отнимается. Это закон, девочка. Запомни и всем расскажи. Он пошел на это ради любви к тебе? Он тебя возненавидит и может быть, даже когда-нибудь попытается убить. Ты пошла на это ради своих близких? Ты можешь потерять их всех до одного. Даже если они не погибнут, вы уже никогда не будете вместе. Ты не захочешь знать их, а они – тебя…
Мама, Прим и Гейл. Пытаюсь примерить к ним эти страшные слова, представить их мертвыми или чужими. Хотела спасти, уберечь, а вместо этого сдала на милость Капитолия...
Некоторое время Адамс просто сидит и смотрит, и это еще страшнее, чем слова. Его глаза как окошки из другого мира, где нет грязи, убийств и предательств, где дети не убивают детей - и этот мир вот здесь и сейчас судит наш. Я не знаю, как выдержать этот взгляд и эту правду. Кто он такой, как живет, чем дышит? Почему еще жив? Что его, такого больного и слабого, держит на плаву?
- У тех, кто обедает с чертом, должна быть длинная ложка, - прерывает он молчание. - Вы сели за его стол со своими маленькими. Не ваша вина – вы не знали правил… Дай бог вам после этого хотя бы остаться добрыми соседями. Если уцелеете. И то будет много.
- А мы и так добрые соседи. – Я опускаю глаза. - Пит меня прикрывает, пока я здесь. У нас с ним все нормально...
Все ли? Нет, правду так правду.
- Хотя знаете что… У него до сих пор все по-настоящему, и от этого еще хуже. Мы хотим вытащить друг друга, а вместо этого только глубже проваливаемся. Я им с Хеймитчем обязана жизнью, только это не жизнь. Мне кажется, что я умерла на Арене и попала в ад. А человек, которого я люблю, в аду соседнем, и вся разница, что я на земле, а он под землей с отбойным молотком…
Человек, которого я люблю. Вот это да - я что, вслух это сказала?
Адамс делает большой глоток из фляги и протягивает ее мне. Сна у обоих ни в одном глазу. Какой тут сон.
- Послушай, девочка. Знаешь, как я сбежал? На труповозке.
И он рассказывает.
Эдисон Адамс тридцать из своих пятидесяти лет работал со средствами коммуникации и знал о них все. Прошлое, настоящее и будущее. Знал, что они любят, что ненавидят, какие песни поют и какими словами ругаются. От одного его прикосновения оживали мертвые приборы. Он стал поистине волшебником, а волшебники редко смотрят на землю из своих высоких башен. Все изменилось, когда сначала умер его отец, потом брат, потом все его друзья, а после он и сам неизлечимо заболел. Все происходило быстро и незаметно. Выбывший человек тут же заменялся другим. Раньше Адамс витал в таких высоких облаках, что не обращал на это особого внимания. И только когда начали уходить самые близкие, он увидел, что происходит. Что техника безопасности в лабораториях никакая. Что вся медицинская помощь ограничена бинтами, йодом и таблетками-энергетиками. Что дети на улицах играют в лужах ртути. Что те, кто на это жаловался, очень скоро исчезали неведомо куда и больше не возвращались.
Когда он узнал, что ему самому осталось недолго жить, то не удивился и не испугался. Волшебники вообще легко переходят грань. Все началось, когда в больнице он увидел, как умирают дети. У него самого никогда не было ни семьи, ни детей – явление среди волшебников нередкое. Дети лежали на полу в строении, напоминающем большой гараж, подальше ото всех, чтобы не было слышно их криков. Он совершенно случайно туда забрел и не смог уйти. Была душная ночь. Дети кричали от невыносимой боли, они хотели пить, им было страшно, потому что умирали совсем одни. Он ходил среди них, и никто его не прогонял – просто никому не было до этого дела. Он и несколько облезлых кошек, для которых это были их дети. Он тогда раздобыл ведро с водой, поил, обтирал детские тела, что-то им говорил, держал за руки умирающих, провожая в мир иной. И так всю ночь. Утром пришли санитары, забрали мертвых, ничего не сказали и ушли. Он провел в том гараже трое суток. На четвертые понял, что ему делать. Болезнь прогрессировала, силы уходили. Нужно было торопиться.
Он напросился к санитарам в помощники и проследил, куда увозят мертвых. Их вываливали в каньон за десять миль от города, где ими дальше занимались койоты и стервятники, а больше никто. Он собрал рюкзак, вышел ночью и спрятал его невдалеке от того места. Когда несколько дней спустя санитары пришли на обычный утренний обход, Адамс лежал среди умерших детей, не очень от них отличаясь. Санитары, не задумываясь, погрузили его, еще живого, в кузов. Какая разница, в конце концов, что увозить – труп сегодняшний или труп завтрашний.
Всю дорогу до каньона он держал за руку девочку лет пятнадцати, еще живую. С собой у него был шприц со смертельной дозой морфлинга. Один-единственный, на самый крайний случай. Когда их свалили на кучу высохших обглоданных тел – хорошо, что с небольшой высоты – он сделал девочке последний в ее жизни укол, и она уснула быстро и безмятежно, так и держа его за руку. Дождавшись темноты, Адамс выбрался из каньона, забрал рюкзак из тайника и пошел к железной дороге туда, где поезда останавливаются на дозаправку. Дальнейший путь проделал где пешком, а где под вагоном. Питался сублиматом и крысами. Не такая уж плохая еда, если прожарить хорошенько. Он старался идти быстро, но у смерти ноги быстрее, и она уже начала наступать ему на пятки.
- Если бы не вы, ребята, я бы остался в тех кустах навсегда, и станция моя тоже. Ты зря несла мне лекарства, Китнисс Эвердин. Я не жилец. Смерть - старая мошенница, она всегда норовит прийти пораньше и урвать свое, но и с ней можно договориться. Я сказал себе не умирать, пока не сделаю то, ради чего сюда шел. Может, все это и зря. А может, однажды по тому самому единственному сигналу заполыхает по всей стране, и тогда уж президенту будет не до маленьких девочек. Как бы там ни было, я умру свободным, а это дорогого стоит. А потом посмотрю богу в глаза, если они у него есть. Вот это все, чего я хочу. Понимаешь? А теперь поспи немного, уже четыре часа утра.
- Я не хочу спать. - Я вообще ничего не хочу. Перед глазами умирающие дети и каньон, полный высушенных человеческих тел. Будь оно все проклято...
- Тогда выпей вот это. – Он дает мне пилюлю из правого кармана. – Сон совсем уйдет, а не срубит под самое утро, когда он нужен меньше всего.
Пилюля вызывает прилив сил, а с ними и чувство голода. Беру себе кусок печеной индюшатины в листьях, другой протягиваю Адамсу. Он совсем мало ел, и сейчас тоже отказывается:
- Мне станет только хуже.
Но я вцепляюсь мертвой хваткой:
- Как же вы на дерево полезете? На улице буран, вас просто снесет, как пустую шишку. И станцию вашу тоже.
- Ладно, уговорила. – Он подчиняется, но ест через силу.
- Суп ешьте, – подвигаю к нему банку. – Чтоб пустая была. Нам эта посудина понадобится утром для чая.
Заставив Адамса выпить бульон и доесть мясо, пытаюсь выйти с банкой за порог - и утыкаюсь в снежную стену. Намело по пояс, а будет еще больше.
Почистив банку и набив ее снегом, возвращаюсь и вижу Адамса лежащим без сознания почти что в печке головой. Только этого не хватало. Он не должен умереть. Не сейчас. Кидаюсь к нему, растираю снегом, что-то кричу... Наконец он открывает глаза:
- Там… в левом… дай две…
После двух пилюль из левого кармана приходит в себя и перебирается на свою еловую лежанку.
- Мне, наверно, и правда лучше поспать. А тебе надо чем-то себя занять до утра… Я тебе говорил про библиотеку? Она у меня с собой. Да, да, не смейся. Возьми вон ту черную тетрадь. Раскрой.
Это вовсе не тетрадь: одна половинка – экран, вторая с клавишами и какими-то ячейками.
- Нажми на кнопку.
Экран становится белым, на нем выстраиваются в ряд буквы алфавита.
- Вот так управлять этой стрелкой, она называется курсор. Находим букву С…
По нажатию клавиши раскрывается целый список из фамилий.
- Это писатели.
Их что, так много? Да у нас в Шлаке население меньше.
Адамс наводит курсор на одну из фамилий, жмет на клавишу, потом еще. Я стараюсь запомнить.
- Шекспир. Тебе понравится. «Ромео и Джульетта». А я спать. – Он отворачивается к стене. - Спасибо за елки. Так надоело валяться на твердой земле.
Он ведь может во сне умереть, а я не услежу. Вскоре успокаиваюсь: мертвые не храпят.
Подкладываю в печку дров и ложусь у огня… на
то самое место. Вот теперь можно подумать... словом, о том, о чем нужно подумать. Сколько же времени прошло? День, год, два года? Как там Гейл? Когда он впервые меня поцеловал, я просидела под деревом до вечера - а сейчас куда деваться? На всей земле нет такого дерева... Как вообще нам теперь быть? Разрубили мы узел или еще больше запутали? Не видя опасности, мы думали, что все будет по-прежнему, и гром не грянет… Наверно, дело не в Играх, даже не в смертельной угрозе, а в том, что мы выросли, и теперь все у нас должно быть по-другому. Просто должно быть. Да, все просто.
Теперь можно почитать книгу - хотя бы попробовать, вдруг понравится.
