Глава 3. НаследствоЯ читала, пока не рассвело. Книга понравилась, хоть многое было непонятно. Например, почему Монтекки и Капулетти считались уважаемыми семьями в этой самой Вероне, если они постоянно дрались, как шлаковские и городские. Не очень-то похоже на уважаемых людей. Особенно Тибальд, живо напомнивший мне Катона. Убил Меркуцио, да еще как подло, из-под руки Ромео. Сам заслужил свою смерть, и хоть поединок был честным, у ребят из-за него, похоже, будут неприятности. А еще почему-то в голове намертво застряли слова Ромео: «О, сколько зла мы добротой творим».
Адамс просыпается на самом интересном месте, когда Джульетта берет у Лоренцо снотворное. Ладно, дочитаю потом, еще будет время. Он ведь не сразу пойдет в свой Тринадцатый, а подождет, пока наладится погода. А я ему на дорожку еще пару кроликов успею подстрелить.
Мы умываемся снегом, потом пьем травяной чай с лепешками, яблочным джемом и вареными яйцами. Адамс от еды больше не отказывается, а наоборот, уплетает за обе щеки. На его лице море удовольствия:
- Последний раз я лепешки ел пятнадцать лет назад. А яйца вообще в детстве. Вот уж не думал, что снова их увижу!
Мне приятно это слышать и видеть. Адамс выглядит гораздо лучше, чем вчера - щеки порозовели, глаза блестят, в движениях сила и уверенность. Но в такой буран здорового-то человека страшно отпускать одного лазать по деревьям, а уж его тем более. Как только с едой покончено, я ему объявляю:
- Мистер Адамс, я иду с вами. Я знаю здешний лес, а вы нет. Это теперь не только ваша война, но еще и моя. Я буду очень рада вам помочь. Честно.
Если начнет упираться, напомню, что я, в конце концов, победитель Голодных Игр - и не только словами. Но в ответ слышу:
- Эд. И на «ты». Мы с тобой играем в одну игру, девочка. Никаких мистеров-шмистеров, тут все свои.
Здорово, что он не пытается меня отговорить. Не хотелось бы с ним ругаться. Впрочем, немножко можно:
- Мистер… Эд, тогда ты тоже не зови меня девочкой. У меня есть имя, как и у тебя.
- Хорошо, Китнисс.
Почаще бы он улыбался. Немного я знаю людей, у которых это так получается.
Рюкзак у него уже починен и собран. Спрятав под еловые ветки все, что нам не пригодится, пытаемся выйти за порог.
Ух и холодно… Я совсем забыла, что комбинезон у меня надет на голое тело. Чтоб согреться, врубаюсь в снежную целину, как вездеход, и пробиваю тропу. Эд, идущий следом, сверяется с картой и командует, куда поворачивать. Метель не прекращается, снегу по пояс, идти тяжело. Мы ломаем пару веток и делаем себе посохи.
- Эд, а как ты охотился? – задаю ему давно мучающий вопрос. – Ты же вроде без оружия.
- А оно мне не нужно. В пище я неприхотлив. У меня есть крысиный свисток. Ты знаешь, что крысы разговаривают между собой, но человеческое ухо этого не слышит? Мой свисток умеет генерировать сигнал: «Все сюда, здесь много вкусного». Если нажать на кнопку, все крысы в пределах досягаемости сигнала будут здесь. Но всех не надо дожидаться, достаточно двух-трех. В одну-то ножом я точно попаду.
Очень похоже на розыгрыш. Надо тоже какую-нибудь байку рассказать, у нас их много. Например, про белого шахтера. А пока подыграю:
- А если крыс прибежит штук сто? Они же тебя самого съедят.
- А на этот случай есть другая кнопка – сигнал смертельной опасности. Миг – и все по норам. Как и не было.
- А ты этот свисток сам придумал?
- Нет, только усовершенствовал. Такие свистки у нас почти в каждой семье. Люди часто едят крыс.
Вот оно как. Не розыгрыш. Получается, что мы в Двенадцатом еще хорошо живем. Правда, был один голодный год, когда Сальная Сэй варила мышиные супчики, но охотиться на крыс не приходило в голову никому, кроме нашего кота. Но даже он их не ел, а просто душил и складывал на пороге. До чего же надо довести людей, чтобы они питались крысами?
- А что же ты собирался есть в нашем лесу? Тут крыс нет. У тебя есть еще какая-то ловушка?
- Если и ловушка, то разве что для собственного здоровья. Продержался бы на сублимате и энергетиках. Сублимат мы жуем прямо на рабочих местах, чтоб не делать обеденного перерыва, а энергетик – это пилюля, которой я с тобой поделился, мы их принимаем, чтоб не свалиться от недосыпания. Если на этом плотно сидеть, здоровья не останется. А садятся все.
Вот и еще один способ сводить людей в могилу. Не только вешать и морить голодом. Нам с малых лет говорят, что Панем – это все, что осталось от человечества. Тогда зачем делать все для того, чтобы людей становилось меньше, а не больше? Зачем нас убивать?
Может, Сноу не умеет по-другому. Может, не считает нас людьми. А может, Эд прав, и президент просто сходит с ума. Скорее последнее - никто в здравом уме не будет гробить свой народ. Править интересно живыми, а не мертвыми...
Наша задача – забраться на гору и закрепить станцию на самом высоком дереве. Эд говорит, что в незапамятные времена тут стояла вышка, но все они были разрушены и остались только на старых картах. Ветер усиливается, идти все труднее. Перед самой горой проваливаемся в яму, занесенную снегом, не удержавшись на краю. Хорошо, что хотя бы мягко упали, летом бы переломали кости. Чтобы выбраться, я становлюсь на плечи Эда и хватаюсь за дерево. Потом ложусь на живот, вытягиваю сначала рюкзак, а после и человека - он куда легче.
Ползем вверх, цепляясь за камни и деревья. Хоть это и подветренный склон, похоже, что сегодня ветер дует, куда захочет. Хорошо, что на горе хотя бы снега поменьше.
Наконец мы на вершине. Выбрав подходящее дерево, Эд надевает на ноги свои жуткие железяки:
- Нравятся? Ну, чем я не рысь?
- Эд, если ты и рысь, то полудохлая. Я полезу с тобой и буду страховать. Не спорь.
Он и не собирается:
- Не каждому выпадет такая честь – лезть на дерево с Победителем! Кстати, ты уже второй Победитель, которого я знаю.
- А кто еще?
- Наш Бити Такамори. Хороший парень и очень толковый. Мы много работали вместе.
- У вас что, победители
работают?
- Для изобретателя это как птице летать. Вся разница между ним и прочими в том, что он просто делает, что хочет и когда хочет, без указки. У него достаточно средств, чтобы самому покупать себе лабораторное оборудование и материалы. Он не зависит ни от кого. Его давно бы за это убили, но Сноу нужна его светлая голова. Потому что с головами при нынешней власти в стране беда… - Он хватается обеими руками за ствол. - Я пошел, после наговоримся.
С рюкзаком за плечами Эд взбирается на дерево, как настоящая рысь. Видно, что тренировался. Я стараюсь не отстать. Но ближе к верхушке он меня останавливает:
- Дальше двоим делать нечего. Я сам. Дерево и так уже гнется.
Пристраиваюсь на толстой ветке. Ну и ладно. Вверх-то лезть проще, чем спускаться, это любая кошка знает. Вот тут и пригожусь.
Я вижу, как на самых тонких ветках и на головокружительной высоте Эд ухитряется достать из рюкзака свое сокровище. Как, держась за ствол одними ногами, закрепляет станцию почти на самой верхушке. Как достает из кармана черный коробок, подносит к уху и издает громкий радостный вопль: заработало!
С дерева спускаемся вместе. Я все еще пытаюсь его страховать, но он держится молодцом.
Стоящий на земле Эд излучает мощное, небывалое, нечеловеческое счастье.
Сгребаю его в охапку, как будто и мне от этого счастья перепадет:
- Ура! Ты это сделал! Как здорово! – Хочется поднять его и подбросить в воздух.
Эд не отвечает. Он еще не здесь - он там, откуда спустился. Не с дерева, а с неба.
Наконец он одной рукой обнимает меня за плечи, а другой, на которой болтается уже пустой рюкзак, опирается на посох:
- Теперь можно уходить. – Он произносит это по-особенному, но меня на радостях ничто не настораживает.
Мы спускаемся с горы по своим следам, пока не заметенным. Настроение такое, что хочется скатиться кубарем. Сейчас мы вернемся в домик и устроим пир на весь мир. У нас есть и лепешки, и яйца, и яблочный джем, и две индюшачьи ноги, да я и еще обязательно кого-нибудь подстрелю по дороге. Жаль, что не смогу проводить его в Тринадцатый – я и так сильно задержалась. Но голодать он у меня в пути не будет, ни за что, я буду не я, если не соберу ему полный рюкзак. Сейчас не лето, не испортится.
У ямы, в которую мы провалились по дороге, Эд останавливается, молча садится на край и снимает рюкзак.
Ну конечно, так много сил потрачено, а идти еще долго, без отдыха нельзя. Но когда я присаживаюсь рядом, слышу:
- Все, Китнисс. Я пришел.
Я не понимаю. Как пришел, куда пришел, зачем пришел?
- Эд, брось эти глупости, пойдем лепешки доедать, - пытаюсь ему сказать что-то еще, но уже понимаю, в чем дело, и горло перехватывает.
Он сидит, как будто в облаке света. Не еще, а уже не здесь.
- Это ты брось глупости. – Он берет меня за руку. - Дай мне сказать. Я хотел уйти в самый счастливый день своей жизни. Но я и мечтать не мог, что он будет настолько счастливым. Что позавтракаю лепешками с джемом и вареными яйцами. а не жареной крысой. Что меня не сдует ветром с дерева, и я все сделаю, как надо. Что я на свободе. Что весь день со мной рядом будешь ты…
Я сжимаю его руку, слезы капают прямо на нее, а он продолжает:
- Смотри, у меня ничего не болит. Не плачь, все хорошо. Смерть и так много дала мне взаймы, я ее должник. Она была ко мне добра, и сейчас она тоже придет с добром, вот увидишь. - Он держит меня за руку, как держал, наверно, умирающих детей, и непонятно, кто из нас уходит. - Кто его знает - может, это правда... смерть еще не конец... скоро я сам это выясню… разве не интересно?
Он так много хочет мне сказать, а времени уже не остается.
- Послушай меня. Скоро будет очень плохо. Уходите из дистрикта, иначе беда. Я смог, и вы сможете. Все мое теперь твое. Библиотекой я тебя пользоваться научил. Если перестанет работать, замени батарейку, в рюкзаке запас. В мешке палатка. Она из термоткани, не замерзнете. Не потеряй карту. Вытащи все из моих карманов, обязательно... Белые таблетки – обезболивающие, желтоватые – энергетики. Только не увлекайтесь…
Сил у него все меньше, и он ложится на снег.
- Есть один человек, Дэвид Розенталь… Если вдруг случится чудо и вы встретитесь, отдай библиотеку ему… Ладно, мне... пора. Я сам спущусь в овраг. Закидай меня снегом...
Он смотрит в небо, улыбается, и снег не тает на его лице.
Я не выпускаю его руку, пока все тепло из нее не перетечет в мою, чтобы остаться со мной навсегда. Ни боли, ни горя – они придут потом. Сейчас просто легко. Ему, наверно, тоже.
Я не знаю, что дальше делать. Если не считать Голодных игр, я никогда не имела дела с мертвыми. У нас, как только человек умирал, его забирала спецкоманда миротворцев, и больше никто его не видел. Дома собирались друзья и соседи и устраивали скромные поминки. Очень скромные, чтобы не привлекать внимание. Что делали с умершими, никто не знал. Кто говорил – жгли, кто говорил – сбрасывали в старую шахту. Кладбища остались только в народной памяти и рассказах про мертвецов. Даже цветы положить некуда – ни креста, ни надгробного камня, хотя бы одного на всех.
Закрываю Эду глаза. Он умер, как хотел - свободным и все исполнившим. Многие ли из нас могут позволить это себе?
Жаль, что нельзя его похоронить по старинке – земля уже промерзла, да и лопаты у меня нет. Разве что в снег закопать поглубже, чтоб не добрались дикие собаки.
Сталкиваю его в овраг, спрыгиваю следом, раскапываю снег руками и ножом. Вынув все из карманов комбинезона, как было сказано, укладываю его в яму. Говорят, в старину мертвым складывали руки на груди... да, вот так.
Я не знаю, какие слова говорят на прощание. Скажу, как умею.
- Спи спокойно, Эдисон Адамс, добрый человек. Мы совсем недолго были знакомы, но я никогда не забуду, как ты жил и как ты умер. Ты сделал все, как хотел. Я многому у тебя научилась. И еще спасибо за хорошие и нужные вещи, которые ты нам оставил. Обещаю, что распорядимся ими с умом. Прощай.
Становлюсь на колени и целую его в остывший лоб. Вот теперь совсем правильно. Я слышала, что раньше так провожали самых близких людей.
Забросав могилу снегом, отмечаю ее на карте. Если когда-нибудь сюда вернемся, похороним по-человечески.
Все-таки это очень неправильно, что у нас так относятся к мертвым. Если бы мама могла прийти на папину могилу, с ней бы не случилось плохого, и с нами бы тоже... Наверно, кому-то недоброму очень надо, чтобы мы верили, что со смертью все кончается. Вспоминаю, как мне снилась Рута, как пела мне до рассвета… Может, они в самом деле не уходят от нас?
У меня появляется такое же чувство, как вчера на озере - присутствия чего-то еще. Того, что сильнее смерти и в обиду не даст.
Рюкзак со всем добром прячу в одном из разрушенных фундаментов. Все собранное по карманам тоже там, кроме нескольких пилюль и маленького цилиндрика с гравировкой в виде крысы. У меня на это особые планы. Очень хочется показать Гейлу библиотеку, но если у нас ее найдут, это будет наш с ним смертный приговор.
Смертный приговор… Вот оно. Просто и ясно. В голове будто включили свет.
Конечно же. У Эда не было времени, чтоб как следует вправить мне мозги, поэтому он сначала рассказал свою историю, а потом еще и дал прочитать книжку. Если Двенадцатый можно покинуть только мертвым… хорошо. Мы станем мертвыми. Для всех.
Всю дорогу я это обдумываю. Да как мы раньше не поняли. Вечный страх за близких мешал мне разглядеть очевидные вещи. Да с чего я вообще взяла, что наши семьи без нас пропадут? Это с нами они пропадут! Пять лет мы помогали семьям выжить. Теперь все изменилось. Если Гейла упрячут в тюрьму или казнят, он семье уж точно не помощник. А так ведь и будет. Он не станет рабом, иначе это будет не Гейл. Если я перестану плясать под дудку Капитолия… не хочется даже думать об этом. Прим уже большая. У нее есть коза, в конце концов, и может быть не одна. Если правильно поставить дело, у нас будет целое козье стадо. Мама хороший аптекарь, конкурентов у нее нет. Правда, им придется переехать в старый дом, но зато уж в нем никто не будет за ними подглядывать. И жить они будут среди людей, в конце концов, а не в полумертвом квартале. Если днем там еще ничего, то по вечерам темные окна пустых домов наводят жуть. Если бы я была Питом Мелларком, я бы в каждом таком окне нарисовала по скелету или повешенному, и то стало бы веселее. Правда, Питу больше по душе не страсти-мордасти, а цветочки-листочки, ну, такой уж он есть. Да, без нас наших близких оставят в покое, и будут они вести обычную тихую жизнь. А что может быть лучше этого в Двенадцатом дистрикте?
И нужно-то самую малость - чтобы мы с Гейлом стали покойниками. Хорошо, станем.
В дом захожу через заднюю дверь. Мама и Прим бросаются ко мне:
- Все в порядке?
У обеих круги под глазами - не спали всю ночь.
- А у вас? - Стянув комбинезон, остаюсь в одних капитолийских веревочках - мама охает, а Прим достает из аптечного шкафа синюю бутылку. - Кто-нибудь приходил?
- Нет, никто, - отвечает Прим, старательно растирая меня спиртом. Его запах напоминает мне о предстоящем разговоре с Хеймитчем. - Правда, по дороге в школу мне встретились двое в форме, ухмыльнулись так мерзко и сказали: «А твоя сестренка ничего - худовата, но все при ней…» Ты что вчера вытворила?
Вот как. Значит, шоу зрителям понравилось. Ну и хорошо. Главное, что не пришли потом благодарить. Да и погода помогла немало.
Растерев как следует, Прим закутывает меня в самое мохнатое одеяло. Можно бы поспать, но очень нужно в Шлак, и я глотаю еще одну пилюлю-энергетик.
Теперь я понимаю, почему в Третьем едят крыс. Энергетик вызывает волчий голод. Попалась бы сейчас хоть одна – проглотила бы ее прямо в шкуре и с хвостом, но вместо этого до последней крошки подъедаю лесные припасы. Покончив с едой, иду под душ и намыливаюсь самым душистым мылом. Мою голову, хотя мыла ее позавчера. Мало того, ищу глазами духи, подаренные в Капитолии и отданные маме за полной их ненадобностью... Тьфу, бред какой-то.
Комбинезон в смоле и саже, а пальто Пит не принес. Видимо, хочет, чтоб зашла за ним лично. Ладно, так даже лучше – надену папину куртку, она не подведет. Под нее свитер…
вчерашний. Кладу в сумку хлеб и несколько яблок для детей, поднимаю воротник и со всех ног бегу из дома - туда, где меня очень-очень ждут. Надо быстрее, а то уже темнеет. Хотя бегу – это сильно сказано: дорога не расчищена, и снегу почти по пояс. Но кого и когда это останавливало?
Поселок не узнать: все черное стало белым, как на негативе. По всем дворам стоят страшноватые снежные бабы и таращатся в темноту. Во дворе Хоторнов снежных чучел нет, но зато он сам превращен в крепость, построенную по всем правилам. Пробираюсь за крепостную стену и заглядываю в окно… Что со мной такое? Пять лет входила в этот дом без стука, а сейчас ноги как не мои… Да вот и Гейл в окне собственной персоной, дальше стоять бессмысленно, поднимаюсь на крыльцо, наталкиваюсь на него в дверях... На глазах изумленной семьи долго-долго стоим обнявшись, как будто не ждали увидеть друг друга живыми. Да так ведь оно и есть. Впервые за двое суток мне спокойно, как нигде на земле. Впервые в жизни мне так спокойно...
Наконец, дети нас растаскивают в стороны, а Хейзел наливает горячего чаю.
- Когда тебя выпустили?
- Недавно. Только-только отмылся.
Мы садимся за стол, и он рассказывает. Сутки они просидели в холодной камере. За решетку намело снега, который не растаял, вот как там было холодно. Снег очень пригодился – им не давали не только есть, но и пить. В туалет не водили, но дали ведро, которое, впрочем, быстро забрали – наверно, побоялись, что наденут дежурному на голову. Спали по очереди или сидя – не хватало места. Но самым скверным было не это.
- Я убедился окончательно, что с нашими каши не сваришь. Вначале с ними еще можно было разговаривать, но когда полдня посидели голодными, стали гораздо спокойнее. А те, кто случайно попал под раздачу, вообще решили, что если бы не я, их бы не тронули. И знаешь что? К концу отсидки в это поверили почти все. Так что, видишь, - он поднимает волосы со лба, - теперь на мне клеймо.
- Ты ни при чем. Это все из-за меня…
Хочу поцеловать его в лоб, но вспоминается недавнее прощание.
- Не бери в голову, Кискисс. Ты же знаешь, я всегда был таким, и другим уже не буду.
- А ты мне другой и не нужен…
- Эй, вы, хватит целоваться, - басит из-за спины брата десятилетний Вик, догрызая яблоко. – А то мы ваш чай выпьем.
Хейзел и дети рады, что у нас все наладилось, но я чувствую, как им за нас тревожно. Чужая невеста, которую ненавидит президент, сын и брат с клеймом неблагонадежного - что из этого может получиться? Ничего хорошего…
- Да пейте на здоровье, все равно уже остыл. – Подвигаю Вику свою чашку. – У нас разговор есть не для детских ушей.
На крыльце Гейл прячет меня под свою куртку, до сих пор пахнущую тюремной камерой. Начинаю без предисловий:
- Я знаю, как нам сбежать. И не надо никого тащить за собой.
Сначала рассказываю про Эдисона Адамса, о его жизни и смерти и о том, что он мне сказал. Потом все остальное.
Никогда еще Гейл так внимательно меня не слушал.
- Я говорил, что ты свихнулась? Беру слова обратно. Это я дурак. Я должен был первый додуматься. Мы действительно наших сейчас не вытаскиваем, а топим.
- Если бы не Эд, я бы тоже не сообразила. Где бы он сейчас ни был, спасибо ему.
- Ну, теперь осталось только разработать хороший план, как кому отправиться на тот свет, чтоб все поверили.
- А тут и думать нечего. Для меня самое опасное место – лес…
- А для меня шахта. Это значит…
- …что меня разорвут собаки, а ты взорвешься.
- Прекрасно. А с нашими как быть? Тоже взорвать? Им без нас надо как-то выжить.
- Мы придумаем. Ладно, мне уже пора, а то хватятся.
- Я тебя провожу. Поговорим по дороге.
Метель совсем сошла с ума. Если вчера ветер бил в спину, то сегодня со всех сторон. Все сидят по домам, даже миротворцы - нас никто не видит и не слышит. И мы можем разобрать свой план до мелочей.
Сначала дожидаемся моего ежемесячного перевода. Это недолго, осталось три дня. Делим его между нашими семьями. Гейлу это не нравится, но я стою насмерть: его семья теперь и моя семья. Хейзел… Хейзел можно устроить на работу к Хеймитчу! Ему все равно деньги некуда девать, а в доме грязи столько, что крысы и тараканы вот-вот его самого выставят на улицу, чтоб не путался под ногами. И пусть попробует отказать.
Как только всё это будет улажено, изображаем за забором место моей гибели. Чтоб там было достаточно крови и разодранной одежды. Рядом бросим какой-нибудь наскоро сделанный лук и несколько стрел – кто там будет разбираться, что они негодные.
С шахтой будет сложнее. Достать взрывчатку и рвануть, чтоб и другие не пострадали, и сам не взлетел на воздух – это задача совсем другого уровня. Труднее, опаснее и требует больше времени на подготовку. Если все пойдет по плану, Гейл после взрыва выберется из шахты, спрячется в вагон с углем и спрыгнет с поезда. Я на карте видела туннель, оттуда пешком до озера мили полторы. И еще. Между этими случаями должно пройти не меньше двух недель. Если исчезнем оба сразу или слишком скоро один за другим, даже малый ребенок обо всем догадается, а Ромулус Тред похож на саму смерть, но никак не на идиота.
За разговорами не замечаем, что город, обезлюдевший по случаю снежного бурана, уже остался позади, и сквозь метель видны окна Деревни Победителей.
- Попрощаемся здесь. Там будет нельзя. - Гейл закрывает меня от ветра.
Мы стоим совсем одни посреди чистого поля в черно-белой взвеси. Кажется, во всем мире больше ничего нет, кроме снежных вихрей и темноты. Самые холодные и злые ветра собрались, чтобы растащить нас в разные стороны, а тепло, которое между нами - последнее на земле, если поддадимся – тепла в мире вообще не останется, и мы должны держаться, сколько хватит сил…
Гейл первым меня отпускает:
- Пойдем, а то превратимся в памятник человеческой глупости. Нас уже почти замело.
Идем к моему дому: он впереди, я по протоптанному.
Какие тут сомнения. Каждый из нас – часть жизни другого. Забери эту часть – и жизнь рассыплется, не соберешь. Задача в два действия. Все очень просто.
Закрыв дверь, подхожу к темному окну и вижу, что Гейл уходит не сразу. Некоторое время еще стоит на месте, будто хочет убедиться, что все нормально.
Еще вижу, что в доме напротив горят все окна. Зачем Пит устроил эту иллюминацию? Чтобы я не сбилась с дороги? Наблюдаю, как он выключает свет – окно за окном. Значит, увидел, что я пришла. А может, я все выдумываю. Хорошо бы.
Пока стою у окна, ветер стихает. Снег тихо падает, как в новогодней сказке. Если не знать, чью могилу и чьи следы он засыпает, это даже красиво. Может, я потом что-то пойму, а сейчас просто стою и смотрю на падающий снег. Больше ничего не хочется.
