Глава 5Глава 5: «Денис Орлов: узнать правду»
Сказать, что я был в шоке, значило ничего не сказать. Вообще-то я шел в карцер, чтобы отомстить Скрепкину. Хотя, честно говоря, я отчасти даже им восхищался. Потому что мои и моего окружения постоянные нападки так и не сломили его. А ведь практически все мои мишени ломались очень быстро. И только он все барахтался и оказывал сопротивление. Он умудрился после того, что мы устроили, когда обваляли его в грязи на глазах у половины лагеря, прийти прилично одетым. Кстати, я сам понимал, что палку мы перегнули, даже от щедрот решил дать хлюпику пару дней передышки. А он еще раз поверг меня в смятение, вывалив мне на голову тарелку спагетти.
Знаете, позднее мне это даже покажется забавным. А вот тогда я был в ярости, мне же пришлось отмываться почти час. И я был намерен не выпускать наглеца из карцера. Когда руководство лагеря поймет, что дальнейшее заточение угрожает его здоровью, отпустят сами. Я же хотел отомстить, и отомстить страшно.
Именно поэтому, повинуясь инстинкту, сдернул с него рубашку, чтобы узнать, что он так тщательно ото всех скрывает. Но увиденного я никак не ожидал. Жуткие синяки, кровоподтеки и ссадины покрывали все тело Скрепкина. И я понял, почему он не мог как следует сопротивляться нам, почему кривился даже при несильном толчке. И даже на мгновение почувствовал к нему уважение. А потом вспомнил, что за обедом оказался весь в жирном соусе и макаронах.
Тем не менее, что бы я к Скрепкину не чувствовал, в тот момент это все отошло на второй план. Каким бы я ни казался порой, я не сволочь (пусть иногда в это сложно поверить). Так что на тот момент меня интересовало только то, как помочь Скрепкину. Потому что наша взаимная неприязнь уже абсолютно ни при чем, он может в больницу загреметь, если ни хуже, мало ли какие могут быть осложнения.
Я видел, что Скрепкину плохо, он на некоторое время даже глаза закрыл, очевидно, я задел самые больные места, что не делает мне чести. Когда тот снова мог воспринимать действительность, я вернул ему рубашку и велел одеваться, нам пора уходить.
После того, как рубашка выпала из рук Скрепкина в пятый раз, я понял, что это дело надо брать в свои руки. Когда я подошел к нему, он напрягся, словно ожидая удара. Да…никогда не задумывался, какой мразью меня могут считать мои жертвы (а следовало бы).
Я старался действовать аккуратно, не задевая синяки, но Скрепкин все равно морщился. А потом выяснилось, что все еще хуже, чем казалось сначала: мне пришлось тащить его на себе до самой комнаты. На самом деле, я действовал, скорее не повинуясь голосу разума, а слушаясь инстинктов. Я даже не задумывался ни о наших контрах со Скрепкиным, ни о происшествии на обеде. Просто человеку плохо, ему надо помочь. Впервые я оказался в такой ситуации. Согласен, я шутил над моими жертвами порою очень жестоко, но никогда не доводил дело (сознательно, по крайней мере) до реальной угрозы здоровью. Я довел Скрепкина до самой кровати, порадовавшись, что приятели уже спят и не видят этого.
Задумался я об увиденном только на следующий день, так и думал до самого вечера. Я пытался понять, как мне теперь относиться к Скрепкину и вместе с тем думал, откуда у того могли оказаться эти жуткие синяки.
До сих пор не пойму, почему пришел именно к этому выводу, а ни к какому другому. Но тогда все казалось очень логичным: темная. То есть я настолько презирал ботанов вообще и Скрепкина в частности, что мне даже не пришла мысль о том, что в случившемся он может быть не виноват. Я сразу разработал версию, основавшуюся на том, что он получил по заслугам. И почему-то подумал, прежде всего, что Скрепкин стукач. Не знаю… в то время образ ботана вообще у меня однозначно ассоциировался со стукачеством. Даже не могу сказать, откуда такие стереотипы. Просто я так считал, и все тут.
И версия моя предельно проста: в школе Скрепкин даст фору любому дятлу, за что и получает по заслугам. Почему-то тогда я не подумал о том, что мы много чего недостойного сделали по отношению к Саше, и он никому ни разу на нас не пожаловался. Наверное, просто мне нужен был повод, чтобы продолжать его презирать. Действительно, легче считать сволочью кого-то еще, нежели себя любимого.
Именно поэтому я не испытывал к Скрепкину ни малейшего сочувствия. Поймите меня правильно, я не собирался использовать его положение, но и помогать не хотел. У меня, естественно, были лекарства, и притом очень действенные. Но я не собирался делиться ими со Скрепкиным. Нет, не потому что я жадный, вот уж эта черта характера мне точно не свойственна. Просто тогда я был убежден, что он этого не заслуживает.
Тем не менее, я был намерен разобраться с тем, каким образом Скрепкин получил синяки. То есть, для меня все было предельно ясно, но я все равно хотел доказательств. Я собирался доказать самому себе, что прав, что Скрепкин не заслуживает жалости, что я не должен ему помогать. Потому что голос совести все равно пробивался сквозь мои предубеждения и стереотипы.
Поэтому я начал присматриваться к Скрепкину. А выглядел, он, прямо скажем, не очень. И хоть подозреваю, что и раньше было также, я тогда не замечал. А теперь видел то, что это все ему не просто дается.
Так что я как бы метался меж двух огней: с одной стороны, я по-прежнему его ненавидел и собирался продолжать изводить (разумеется, морально, а ни в коем случае не физически), а та часть моего сознания, где притаилась совесть, настойчиво твердила, что с парня уже давно хватит, и надо бы оставить его в покое.
Но раньше я всех своих жертв дожимал. Как-то так получилось, что ничего страшного (по крайней мере, из мне известного) не происходило. В основном они уходили из школы или любого другого места, где я умудрялся их доставать. И поэтому мне не давало покоя упрямство Скрепкина. Я не мог понять, почему он просто не попросит родителей забрать его домой. Мне казалось, что тогда всем было бы лучше, хотелось же настоять на своем. А Скрепкин упорно не желал сдаваться, и это бесило.
Я не понимал, зачем ему это. Он так тщательно, судорожно пытался скрыть свои синяки. Тогда я не понимал, что он просто ни от кого не ждал помощи. Я думал, что он боится, что мы начнем узнавать, и все поймут, что он стукач и сволочь. Я хотел это доказать себе, а потом и всем остальным. До того же времени решил никому ничего про синяки не говорить.
И это тоже оказалось непросто, не в том дело, чтобы я язык за зубами не умел держать, просто не знал, как, не вдаваясь в подробности, объяснить то, что я резко стал против любого физического воздействия по отношению к Скрепкину. Я на самом деле не хотел, чтобы по моей вине случилось что-то очень плохое, а к этому все и шло.
Поэтому я просил приятелей оставить на несколько дней Скрепкина в покое. Мол, с него хватит. На самом деле за эти несколько дней я рассчитывал все узнать и всем доказать.
Тем не менее, они отнеслись к моей просьбе со здоровым скептицизмом, хотя целых полдня держали себя в руках. Только шуточки по отношению к хлюпику стали еще более злыми, но его моральное состояние на тот момент меня нисколько не интересовало.
А после обеда меня угораздило на некоторое время задержаться, пререкаясь с вожатой. В общем-то, этого хватило: когда я, наконец, вышел из столовой, Гена и Костя уже вовсю развлекались, толкая Скрепкина от одного к другому. Тот держался отлично, я даже почувствовал к нему уважение, так как теперь-то прекрасно понимал, как непросто ему это дается. Однако потом подумал, что, возможно, просто раньше частенько ему приходилось испытывать на себе последствия темной, вот и натренировался. В общем, опять нашел себе отговорку.
Я, конечно, сразу пресек эту забаву, и меня даже несколько задел изумленный взгляд Скрепкина. Он что, считает, что я, прекрасно зная его состояние, сознательно буду делать еще хуже?
В любом случае, приятели меня не поняли, но я остался при своем мнении. И пока ничего им не объяснил. Почти час не разговаривали. А потом все снова наладилось.
А вечером я все же хотел поговорить со Скрепкиным, вдруг сам признается. И тогда можно будет поставить условие – либо он уезжает домой к родителям, либо всему лагерю обо всем станет известно. В том, что поверят мне, я ни секунды не сомневался.
В общем, я дождался самого позднего часа и пришел в душевую, где переодевался Скрепкин. Кивнув на его синяки, с усмешкой произнес: «Типичное наказание для стукача». А вот того, что случилось после этого, я уж никак не ожидал.
Представляете, он меня ударил, довольно сильно причем. Жутко хотелось ударить в ответ, но, зная его состояние, я не смог. Потому что это уже была бы подлость.
Тем не менее, я глубоко задумался. Разве можно так умело притворяться?
А на следующий день прямо после завтрака меня ждал еще один сюрприз – письмо от отца. Вот уж чего не ожидал, того не ожидал. Я-то думал, папа собирается выдерживать характер до конца лета. Я же совершил страшное – обидел Олесечку. Как же она, бедная, пережила? На самом деле меня начинает трясти, как только представлю ее довольную физиономию. А уж как подумаю, чем они с отцом там занимаются без меня…. Аж зло берет.
Дословно папино письмо приводить не вижу смысла. Он писал, что очень расстроен моей выходкой, но от этого не перестал меня любить, выражал надежду на то, что мы с Олесей помиримся, станем друзьями.
Ага! Как только, так сразу. Одно хорошо – папа, судя по всему, не держит больше на меня зла, так что мне совершенно точно не грозит застрять в этом чудном месте на все лето. Будет у меня еще шанс поквитаться с Олесей.
Все-таки, не смотря ни на что, мой отец самый лучший на свете. И дело совсем не в деньгах. В смысле, конечно, они имеют немалый вес, но для меня важно другое. Не отрицаю, возможно, это из-за того, что нужды в материальных благах я не испытывал никогда.
Важно то, что папа всегда был рядом и помогал. Я знаю, отцы многих подростков моего круга практически не общаются с ними. У них всегда более важные дела, они искренне считают, что деньги компенсируют их детям родительскую любовь. Но папа никогда так не думал, и хотя это всегда было очень непросто, он находил время и силы заниматься мной. Мы всегда были очень близки.
Поэтому появление в жизни отца Олеси стало для меня неожиданностью. Нет, девушки у него были и раньше, но я всегда знал, что это все временно, несерьезно, что стоит мне только попросить, и папа бросит любую.
И таким ударом стало то, что эта Олеся ему также дорога, как и я. Папа сам об этом сказал, да и догадаться было не трудно. Поэтому вначале я думал, что моя ненависть к Олесе основана исключительно на ревности. Неприятно же знать, что не одного тебя в семье любят. Я даже, честное слово, ради отца пытался как-то примириться со сложившейся ситуацией. Пока не понял, кто такая эта Олеся на самом деле.
Это были сначала догадки, потом случайно подслушанные обрывки фраз, телефонные разговоры. В общем, вскоре я понял, что моя дражайшая мачеха ну просто змея подколодная. Самое обидное же в том, что мне отказывался верить родной отец. Считал, что я на бедную девушку возвожу напраслину из чистого эгоизма. И мне до сих пор не удалось переубедить его.
Но письмо оставило мне надежду на лучшее, ведь само его наличие означает, что Олеся не смогла обработать моего отца настолько, чтобы он забыл, как любит меня. И я искренне верил в то, что это ей никогда не удастся.
Прошла пара дней, и я понял, наконец, как мне расколоть Скрепкина.
К слову, эти дни прошли прозаично, как-то скучновато. Я все время пребывал в раздумьях, даже не мог веселиться на полную катушку, и все из-за какого-то ботаника! Обидно, блин! Мои приятели все пытались как-то задеть Скрепкина. Считали, что раз уж я отошел пока от этого дела, они должны компенсировать хлюпику недостаток внимания. Собственно, когда это были просто словесные подколки, меня это нисколько не беспокоило. А вот когда они пытались применять физическое воздействие, я сразу же вмешивался. Конечно, им это совсем не нравилось. Но я обещал, что скоро они узнают все. Так что им осталось только ждать.
А я понял, как, наконец, прояснить ситуацию. Догадка пришла вечером, уже после отбоя. Ну, конечно же, карты! Вечером мы иногда развлекались таким образом – собирали компашку и играли на желания, или деньги, или что-то еще… В общем, было очень весело. Естественно, хлюпиков не приглашали. Но я решил, что для осуществления плана надо, чтобы он поучаствовал.
Итак, мою идею с энтузиазмом не воспринял никто, но всем пришлось смириться. Компашке моей я пообещал захватывающее зрелище и решение загадки. К тому же, даже если Скрепкин стуканет, никто ему не поверит, воспитатели тоже его недолюбливают. Самому же ботану я пообещал в случае, если придет, целых три спокойных дня, без малейших подколок с нашей стороны. Конечно, я врал. Но угрызений совести не испытывал.
Я предложу ему сыграть вдвоем. Стоит отметить, в карты я играю превосходно. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что выиграю я. Тогда Скрепкину придется выполнить мое желание.
Вот такой у меня план. Уж не знаю, плох или хорош, но это все, до чего мне путем недюжинных умственных усилий удалось додуматься.
Весь день я провел как на иголках: все никак не мог дождаться вечера, когда мы соберемся поиграть. Так хотелось побыстрее разоблачить стукача! Я чувствовал себя прямо разведчиком. Это как раз то, что было нужно: приключения, с налетом детективной истории. Хотелось только, чтобы все началось как можно быстрее.
Так что я еле дождался момента, когда, наконец, игра началась. Естественно, все настороженно косились на Скрепкина, он явно был здесь чужим. Меня это не заботило нисколько. И предложил ему сыграть на желание, с удовольствием заметив, как вытянулись лица остальных.
Скрепкин думал напряженно, и я его понимал. Сам я никогда не стал бы с собой играть. Я же мастер, куда со мной тягаться всяким так хлюпикам. Я уже думал, чем бы таким его заинтересовать, как внезапно тот (вот дурак!) согласился сам. И понеслась…
Неожиданно игра вышла напряженной. Я, честное слово, и представить себе не мог, что Скрепкин такой сильный противник. Пожалуй, самый сильный из тех, с кем мне приходилось играть. Даже был момент, когда я думал, что проиграю. Для меня это, можно сказать, было совершенно новое ощущение, не из приятных. Впервые за долгое время я четко осознал, что у меня что-то может и не получиться, что я не такой уж и всемогущий. А то я привык, что мне удается почти все (за исключением домашний войны с Олесей, где успехов пока не наблюдается).
Но я все равно выиграл, иначе это был бы не я. Я просто не мог позволить какому-то ботану обставить меня, великого и ужасного.
Он некоторое время растерянно хлопал глазами, пытаясь осознать свое поражение. Я пытался унять бешено бьющееся сердце. А потом, справившись с собой, высокомерно бросил Скрепкину:
- А теперь мое желание. Я хочу, чтобы ты прямо сейчас, при всех рассказал, откуда у тебя взялись синяки по всему телу.
Раздался шепот. Кажется, я все же сумел всех удивить, но, как ни странно, удовольствия от этого не ощущал. Наоборот, чувство было премерзкое.
А Скрепкин так побелел, что, казалось, его хватит удар. И, увидев это, я впервые задумался о том, что, скорее всего, не прав. Не знаю почему, но это осознание пришло ко мне сразу, стоило взглянуть на выражение настоящей, неподдельной боли на лице Саши. Мне впервые в жизни стало стыдно, и я уже хотел отменить свое желание и сообщить этим жаждущим признаний стервятникам, что спектакль отменяется. И в этот момент Скрепкин выкрикнул:
- Хочешь знать, Орлов? Хорошо! Меня каждый день избивает отец! Да, у простых смертных отцы алкоголики, которые приходят ночью пьяные и бьют всем, что под руку попадется! И матери, которые постоянно повторяют, что лучше бы им сделать аборт. Все не как у вас, мажоров!
Да… скажу вам честно, чувствовать себя последней тварью – ощущение не из приятных. И именно его я в тот момент испытывал. Казалось бы, я хотел сломать Скрепкина и добился своего – он выбежал из комнаты в слезах. Но только теперь я понял, в кого превратился и что натворил. Накатил запоздалый приступ раскаяния, и я бросился следом за Сашей.
