День сентября номер шестнадцать. Если к дверям не подходят ключи, вышиби дверь плечом. Он носит на шее флешку.
На флешке вся его жизнь.
Жизнь, в которой все круто,
Жизнь, в которой все зашибись.
Все лето в наши окна светит солнце, мы спасаемся, как можем – задергиваем шторы, занавешиваем стекла блестящей бумагой, будто огромными обертками от шоколадных конфет или гигантских шоколадок. В этот шестнадцатый день сентября мы уже не мучаемся жарой и солнце, изменившее угол, под которым острые, как стрелы, летят в наши окна солнечные лучи, не так греет. Телефон разливается мелодией, такой знакомой, вы знаете ее, я знаю ее. Я могу поспорить, что когда-то вы сидели у подъезда (возможно, выгуливали свою собаку) и слышали ее, вырывающуюся из чужих или своих окон. Я раскрываю глаза, и сентябрьское солнце колышется тенями от кленовых листьев за окном на моем лице. Сладких апельсинов…
Стас стоит в студии, облепленный резиновым фартуком, будто мясник, держит в руках палитру, и звонит мне, вымазывая свой «Sony Ericsson» в краску. Стас говорит мне, что на плите в сковороде с тефлоновым покрытием для меня он поджарил сырники, и когда я буду идти в школу, я не должна про них забыть. Я сонно обещаю все съесть до последней крошки, даже не представляя себе количества этих самых сырников, благодарю, и прежде чем успеваю сказать, что люблю его, он вешает трубку под разливающийся аккомпанемент преподавательского рева.
Я кладу телефон рядом с собой у подушки (да-да, у меня будет рак мозга), закрываю глаза. И плачу.
Плачу недолго, но очень долго не могу заставить себя подняться с постели, лежу, смотря, как на потолке колышутся тени от ветвей, слушаю, как за стенкой бабушка-армянка кричит на своего внука, а он только бесконечно повторяет «Я не курю-я не курю-я не курюянекурюянекурю».
Иногда бывает такое, когда наша мама выпивает бокальчик (или больше на пару) красного вина, она забирается на диван в гостиной с ногами и говорит мне: «Ленка, мне от вашего папы досталось две хорошие вещи за всю жизнь – дети, то есть вы со Стасом, и ваш папа научил меня готовить плов». Я совершенно с ней согласна, хотя еще могу добавить коллекцию Стивена Кинга и Пашу. Паша – это мой брат номер три. Единственный родственник по папиной линии, с которым я общаюсь, и не только я, но и Стас, и даже Коля, хотя к моему папе Коля не имеет никакого отношения. И сегодня нам с Пашей предстоит веселенькое дельце.
Живет Паша на седьмом этаже десятиэтажки, в которой со времен сдачи дома в пользование не работает лифт. Я и мое опухшее колено раздосадованы этим обстоятельством, но послушно поднимаемся все выше и выше, мимо карикатур на «Саню-Овчара», накорябанного ключами от подъезда стиха фривольного содержания, шурша упаковками из-под чипсов и пиная жестяные банки «Балтики 3». Чем выше поднимаешься, тем меньше мусора и надписей, так высоко без лифта даже вандалы не забредают. Несколько секунд разглядываю новую бронированную дверь с глазком, кованной ручкой и витыми цифрами «47», прикрученными шурупами к двери. Потом я нажимаю на звонок. За дверью звенит электронный колокольчик.
Когда Паша открывает дверь, то смотрит на меня удивленно и без понимания. Будто два часа назад мы не договаривались о встрече. Потом медленно смаргивает, и отступает вглубь квартиры, шире открывая дверь.
– Привет, ты подстриглась, я тебя не узнал.
Паша как всегда лохмат, словно болонка, штанины парусиновых брюк таскаются по полу, руки засунуты с карманы. Нечто схожее с его квартирой я видела один раз в жизни – когда Стас брал меня в Питере на сквот одной группы художников. Только у тех стены были разрисованы их собственными шедеврами с расчлененными женщинами, и на полу лежали советские шубы, но по духу что-то схожее. Стены разрисованы граффити, а квартира наполнена таким разнокалиберным барахлом, что не усмотришь всего. Как по мне, единственным, что достойно внимания, являются странные светильники, которые выглядят как люминесцентные лампы, но работают автономно от сети. Хороши они тем, что с ними можно бегать и кричать « – Я убью тебя! – Я твой отец, Люк! – Нееееееет!!!».
Паше двадцать шесть лет, он не выходит из дома, и год назад его избили до полусмерти какие-то люди за то, что это дарование влезло туда, куда его не просили и вряд ли когда-нибудь бы попросили лезть. Нет, первое и второе это не причина и следствие, из дома он редко выходил и до избиения. Собственно, это его трехмесячное лежание в белых покоях, стойко пропахших медикаментами, избавило меня от медленного и болезненного изгнания из буланкиновской компании. Просто я пришла, и была уже никому не нужна. Сейчас он говорит, что работает только легально, только на законопослушных граждан, и лишь иногда just for fun «ложит» или «ронят» сайты всяких «школолошных спиногрызов».
Он наполовину поляк, наполовину украинец, его бабушкина софа, бесформенные кресла-мешки, кушетка-фьюжн, лофтообразный стол и садовые стулья припорошены, как пеплом или снегом, книгами Ежи Станислава Леца, Юрия Андруховича и Тараса Прохасько. Я не понимаю в них ни строчки, и даже когда раскрываю его любимого Пелевина, то тоже не понимаю ни строчки, хотя он пишет на русском. Вопреки всем мнениям о хакерах, у него дома всегда солнечно и не водится грязная посуда вокруг компьютера. Полные пепельницы – да, посуда – нет. Он курит как паровоз и, в свое время приучил, Стаса. Он прошел с ним все круги ада с поступлением в свою альма-матер, и в тот день, когда я вышла из такси возле «Института культуры города N», они сидели в розарии на лавочке и одинаковыми движениями подносили сигареты к лицу, а когда я спросила «Ну, что?», только синхронно положительно качнули головами. С тех пор Стас курить не бросал.
– Кофе? – спрашивает он, шлепая босыми ногами по мраморному линолеуму.
– Паш, если к дверям не подходят ключи – вышиби дверь плечом. Вышиби, пожалуйста.
Он саркастично смотрит на меня своими волчьими черно-карими глазами, и подносит огонек зажигалки к кончику торчащей изо рта сигареты.
– Пашуль, ты можешь взломать аккаунт пользователя на Фейсбук, – я не спрашиваю я, конечно же знаю точно, что может, – Я тебя прошу, очень надо.
– Хочешь почитать интимную переписку своего парня с Люськой из 10-В? – спрашивает Паша, всыпая в турку две ложки кофе из кофемолки, усмехается и лихо пыхает сигаретой.
– Да какого там парня, – отмахиваюсь я, и присаживаюсь на барный стул у стойки, – какой-то придурок с него написал гадость, а у меня теперь проблемы. Найти кто это, то есть подобрать ключи, и заставить удалить запись, я не могу, значит надо дверь вышибить плечом и удалить самой.
Паша откладывает сигарету и замирает в позе хищника над туркой, следит, чтобы кофе не закипело, и пенка не полезла через край. Я потягиваю из вазочки на стойке соленые орешки. Паша отточенным до мелочей движением снимает турку с газовой горелки и разливает кофе по кружкам, ставит одну передо мной, сам берет дотлевающую сигарету и садится напротив.
Ему нужно управлять государствами, а не сидеть в обители параноика в окружении лазерных мечей и перегружать серверы сайта «Ранеток». Он создан для этого, он мудрее любого из мне известных лично людей, в том числе нашей мамы и директора школы. Люди бы шли за ним, вытянув вперед руки, как зомби. И они, собственно, шли, но это было так давно, целых десять лет назад, и история эта так известна в доме с витражами, который называется моей школой, история про Пашу «Кровавого Барона», что пересказывать ее мне уже тошно. Смотрит на меня припухшими глазами, сколько я помню его, у него всегда от долгого сидения перед монитором на белках расплывались красные пятна лопнувших капилляров. И сегодня исключения не случилось. Что его мать, двоюродная сестра моего отца, думает по этому поводу, я не знаю, она никогда не любила со мной поболтать, тем более, что видела я ее только в больнице, а это как-то к разговорам не склоняет.
– Ладно, пей свой кофе, – говорит он, поразмыслив, раздавливает в пепельнице сигарету и уходит в комнату, – поищу я эту программку, была где-то.
У него есть свой культ людей, которые думают, что его зовут Кирилл, и он живет в Красноярске. Они пишут ему хвалебные песни и хотят дружить. Паша уже ни с кем дружить не хочет.
Он копается в этой своей адовой машине очень долго. Видимо, среди кодов на взлом системы Пентагон он просто не может разыскать какую-то пукалку для Фейсбук. Пару раз он отвлекается и раз за разом спрашивает «А что тебе надо? Твиттер? ЖЖ?», и на третий раз я уже готова его убить. Когда программа с незатейливым названием «Kill_Facebook» найдена – маленькое невзрачное окошко – я диктую ему айди «Идиота Петровича», и мы идем на кухню допивать холодный кофе, пока программа генерирует код. Когда Паша рассказывает, как сделать так, чтобы интернет-радио можно было слушать через МР3 плеер, из колонок в комнате раздается короткий приветственный звук, сигнализирующий об окончании работы и схожий со звоном микроволновки. Пара манипуляций, и вот, страничка Идиота Петровича передо мной во всей красе. Прежде чем пойти в сообщество школы номер 14 города N, я смотрю сообщения входящие и исходящие, друзей. Страничка либо основательно почищена (сообщений, друзей и других сообществ, кроме школьного, нет), либо Идиот Петрович никого в друзья не добавляет, потому что заявок на добавление во френды скопилось множество. Удаляю пост про Зотову, пишу новый, коротенький «Редакция «Колонки Идиота», в лице Идиота Петровича и коллектива редакторов и корректоров приносит глубочайшие извинения Марине Зотовой за нанесенное оскорбление, признает ошибочность поданных материалов, и спешит объявить, что колонка закрывается. Удачи». Меняю пароль на аккаунте, и выхожу, чтобы больше никогда не возвращаться.
Пока Паша лежит на жесткой кушетке, прикрывшись ярко-оранжевым томом, я пользуюсь гостеприимством, потому что не хотелось бы разговаривать на улице, и набираю на мобильный Колю. Усмехаюсь – какая я раньше была дурочка, поменяла имя абонента с «Николя» на «Снегурин», сейчас, честное слово, так бы ни за что не поступила. Роза останется розой, как ты ее не зови, и Коля, собственно, тоже. Понимаю, что сейчас идут занятия, но Коля трубку берет, видимо, опять отирается на репетиции. Говорит отрывисто и зло: «Я слушаю!». Я потягиваюсь на удобнейшем ортопедическом кресле и вонзаю пальцы ног в мягчайший ковер.
– Зайди на Фейсбук и посмотри «Колонку идиота». Я надеюсь на то, что сделка будет честной, и ноутбук у тебя поблизости, потому что если до вечера мне не позвонит Саша Буланкин, и не скажет, что компьютер у него, я, клянусь Богом, ровно в восемь вечера позвоню ему, и скажу, что ты встречаешься Юлей Малышевой, кто тебе подкинул идейку покопаться в папках, и кто раздобыл зарядное устройство.
Коля на том конце провода (радиоволны? импульса?) молчит несколько секунд, а потом медленно спрашивает: «Откуда ты знаешь?». В общем, ответ на этот вопрос стандартен: «Я знаю это, потому что знает ТайлерДерден», но он уж больно культурен. Поэтому я очень спокойно и даже весело отвечаю:
– Пошел нахуй, Николя.
В трубке раздаются гудки. Паша откладывает книгу и чешет затылок:
– Это Снегурин? – я киваю, – я, конечно, знал, что у вас траблы с взаимопониманием, но не думал, что настолько.
Паша знает о жизни моей очень много, потому что ночами, когда он работает над своими адскими программками, а я мучаюсь бессонницами, мы чатимся в ЖЖ, единственной интернет-клоаке, где я зарегистрирована. Я подхожу к окну, смотрю, как в раскаленном воздухе скользят по проезжей части маленькие машинки и ходят по тротуарам крошечные люди. Имею ли я право ему рассказать? Вот тебе, Лена, и еще одна этическая дилемма. Но, в конце концов, рассказать Стасу я не могу, потому что для него это будет большое потрясение, маме тоже, мама побежит докладывать сестре, что Коля знает уже… А Паша… А Паша – самый мудрый человек, которого я знаю.
– В общем, тут такое дело, – за моей спиной щелкает зажигалка, и Паша снова закуривает, – видимо, года полтора назад Коля раскопал бумажки…
Я замираю, прикусываю губы, и понимаю, что есть вещи, которые я просто не могу…
– Об усыновлении, – договаривает за меня глубоким голосом Паша, и я киваю.
– И теперь он… Противен сам себе, потому что неясно чей сын… И мы ему противны, что мы – не он… Что у нас семья есть.
Почему полтора года? Я даже не думала об этом. Видимо… полтора года назад он стал сам не свой, сначала я не обратила внимания, потом такое стряслось с Пашей, а потом… потом Коля стал не мой брат и друг – обычный волк в стае.
На экране танцует сринсейвер, десятки геометрических фигур, миллионы пикселей, чьи-то заработанные миллиарды, и не нужно взламывать пароли, чтобы их заработать.
– Папа и мама не те, кто родил, а кто вырастил. И братьями и сестрами считают даже тех, кто тебе не брат. Вот мне Коля не брат без зависимости родной он или усыновленный, но братом я его считаю, как и считаю некоторых людей, которые к семье моей не имеют отношения.
– Да что ты мне это объясняешь-то? – всплескиваю руками я, – Я ведь думала… родственники – не друзья. С друзьями ты ссоришься, и они уходят, уходят навсегда, а родственники, ссорься с ними, ругайся, дерись, но деться от них некуда. Рождения, свадьбы и поминки сведут вас, столкнут лбами и заставят помириться. Я была уверена, что он вернется. А теперь понимаешь, Паш, он свободен от нас, он не вернется!
– Эх, Ленка, – Паша, не выпуская сигареты изо рта, обнимает меня одной рукой за плечи, от него пахнет «Malboro» и йодом почему-то, – он только и думает, как вернуться. Только захочешь ли ты его простить?
– А ты как думаешь? Простить?
Паша замолкает. Убирает руку с плеча и долго смотрит в окно, в пальцах дотлевает сигарета. В наступающих сумерках и тусклом свете из окна клубится серыми лентами дым, лицо его, немного восточное, с раскосыми глазами и высокими скулами, теряется в нем, растворяется, сливается в сизое.
– Я – другой человек, Лена, меня жизнь заставила думать по-другому, но я советую тебе… проявить широту души, и когда-нибудь это вознаградится.
Наверное, я должна что-то объяснить о своей семье. Отец ушел, когда мне было три, а Стасу шесть, он его еще помнит, я уже нет, мужчина на черно-белых, реже цветных, фото мне совершенно не знаком. С тех пор (год 1996) мама растит нас в полнейшем одиночестве. Знаете, некоторые (многие) люди (почти все) говорят, что моя мама слегка брутальна. Что она, видите ли, резкая, злая и всякие другие бредни. Не знаю, мама моя вырастила двоих детей, купила две машины, пять раз сделала ремонт в квартире, досмотрела родителей. В абсолютном звенящем женском одиночестве. Я не могу понять, чего от нее можно ожидать? Оставил маму папенька двадцатишестилетней дуреной с химзавивкой на голове и добрыми глазами, но Боги мои праведные, не желала бы я ему встретить ее сейчас. Пашет мама, будто трактор в поле «дыр-дыр-дыр» в юридической консультации. Ну, пожалуй, звучит это хорошо, выглядит сосем не так. Крошечный офис на две комнатки она снимает в совдеповском улье, до сих пор носящем гордое название «Дом быта». Ее соседи справа и слева бюро ритуальных услуг и агентство по реставрации подушек соответственно, напротив по коридору находится парикмахерская для малообеспеченных граждан. Она дружит с «гадалкой-целительницей» Жанной со второго этажа и администратором бильярдной в конце коридора Костиком. Консультирует мама в основном матерей-одиночек, куда подавать в суд на алименты, как писать заявление, какую требовать сумму, что требовать при разводе, как не потерять детей и что говорить в суде. Когда ее секретарша уходит в отпуск, ее подменяет кто-то из нас со Стасом.
В общем, к ситуации со своим папиком я отношусь со здоровой долей юмора, как собственно и Стас, никто из нас не жалеет о потерянных возможностях типа получения отцовским ремнем по заднице, таскания за уши и что там еще? Прижимания к широкой мохнатой отцовской груди. Нас, в принципе, и мамина устраивает, она достаточно широкая, но, к счастью, не мохнатая. Как говорится, хочешь получить идеального мужчину – воспитай его. Мама воспитала идеального мужчину (ну, понятие идеального мужчины здесь для каждого индивидуальное, конечно, но для нашей семейки это оно) в лице Стаса. Он внимательный, заботливый, собранный, и достаточно терпеливый, чтобы выжить под одной крышей со мной и мамой. Когда он уезжает с группой на «студии», где они зарисовывают день и ночь какие-то травушки-муравушки и деревья, то квартира погружается в хаос. И нет, я не говорю о разбросанных вещах и косметике, хотя и этому место находится, я говорю о хаосе в наших головах, и тогда все времяпрепровождение превращается в не более чем ожидание Стаса.
Около семи вечера мои размышления, совмещенные с бездумным переписыванием параграфа по истории, прерывает телефонный звонок. На дисплее высвечивается «С.Буланкин», когда я беру трубку и говорю «Алле», то слышу только шум несколько секунд, а потом Буланкин натужно говорит: «Фламенко» сказал передать тебе привет и благодарность». Я усмехаюсь иллюстрации «Микробы лихорадки западного Нила» и отвечаю:
– Поздравляю с находкой потери. Пожалуйста, Буланкин.
– Кто «Идиот»? – спрашивает он, и я хочу ответить «Ты идиот», но у меня есть фраза, под знаком которой пройдет этот день.
– Пошел нахуй, Буланкин.
Он вешает трубку, я откладываю телефон и возвращаюсь к конспекту.
Стас ушел на эскизы на площадь Воссоединения (черт его знает кого с кем), и я в полном одиночестве коротаю вечер, пока не приходит в половине девятого мама. Бросает сумочку и пакеты из супермаркета на пол в коридоре, входит в гостиную в туфлях, падает на диван, и кривясь и морщась стаскивает их с ног. Я отношу туфли в коридор, разбираю сумки (колбасу, хлеб, пельмени – в холодильник, стиральный порошок – в мойку, шоколадку – в руки) и сажусь напротив нее в кресло. Мама, вытянув ноги и раскрыв воротник белой рубашки, дремлет, пристроив голову на диванной подушке.
– Мам, не спи, я тебе ванную сделаю, эй! – говорю я, разворачивая шоколадку и шурша фольгой.
Мама открывает глаза, садится прямо и смотрит на меня, потом щурит глаза и поджимает уголок губ:
– Что сегодня было…
– Что? – спрашиваю я, мы всегда очень беспокоимся за маму, потому что у нее небезопасная работа.
– Приходил ко мне один хрен… Говорит, мол, вы мою жену перед разводом консультировали, так вот я сейчас хочу жениться, не могли бы вы мне составить такой контракт, чтобы меня и эта жена не ободрала как липку после развода. Что вы там моей дурене-то насоветовали? Позатыкайте эти дырки, чтобы я опять не пролетел.
Мама поджимает ногу и лихо пародирует чью-то фривольную манеру разговаривать.
– А ты?
– А я ему и говорю: «Не пошел бы ты нахуй, господин Логиновский?»…
– Что?! – кусочек шоколада выпадает у меня изо рта.
– Что? – переспрашивает мама удивленно и тычет пальцем в шоколад намоем колене, – Сейчас вся вымажешься.
– Логиновский?
– Ну, это же его жена была, я машину купила за гонорар. Это было… она еще тогда спрашивала, как мой племянник, это Паша в больнице был… – мама подсчитывает в уме.
– Прошлым летом, – равнодушно подсказываю я, – как занимательно. Она ободрала его как липку?
– Ну, в принципе… его обдерешь, – отмахивается мама, – на первое время какие-то деньги, с их-то барским образом жизни. Но она сейчас опять замуж вышла, приезжала пару месяцев назад из своей Москвы, благодарила.
Потом мама садится на любимого конька, размахивая руками:
– Так вот хрен он мне что сделает, упырь, у Леськи-то новый муж покруче этого хрена будет, она как узнает, что он на меня наезжает, так как прижучит его. Боже, Ленка, какие же все мужики козлы!
– А что ребенок? – я спрашиваю холодно и почему-то зло, мама застывает с растопыренными пальцами и полуоткрытым ртом. Сразу понимает, сопоставляет годы рождения и мой тон.
– Ну, а куда бы она его забрала? Ни жилья, ни будущего, как бы она его воспитывала? А отец, у него деньги, лучшее образование…
Я бы, наверное, могла возразить ей, что она-то воспитала нас со Стасом, но она бы на это сказала, что все это ей далось ценой собственной крови и костей. Мама, это еще один человек, с которым можно выкидывать из разговора большие ненужные куски. Поэтому я молчу, но мама по выражению моего лица знает, что я не согласна.
– Что, школу сегодня прогуляла?
Я хлопаю глазами удивленно. Неожиданно!
– Да, а ты откуда знаешь?
Мама печально откидывается на спинку дивана и складывает руки на груди.
– У тебя в кои-то веки хороший цвет лица.
– Правда?
– Нет, – вздыхает, – мне звонила твоя классная руководительница.
Вот старая блохастая всклоченная жилистая кошка, да чтобы тебя каааак…
