День сентября номер семнадцать. «А кто-то так рад, кто-то так рад»полуночные кухонные откровенности
а потом дни, когда облака еле видны,
но зато, как виден закат
это есть наши вечные ценности
выходит, не так уж мы бедны,
брат (с)
В сознание я прихожу за углом школы, взмокшая и трясущаяся. Вдруг понимаю, что все, что я делала с тех пор как проснулась и до сейчас, все решения, которые приняла проснувшись – все в горячечном бреду, все совершенно необдуманно и глупо и вообще… Коля выходит из-за аркады у озера, Коля медленно, будто плывя в нагревающемся воздухе, приближается к входу. Волосы тянутся к небу, тяжелые ботинки наверняка топают по дорожке, на футболке под жилетом отпринтован Барт Симпсон. Коля поправляет свои шерифские очки и проводит рукой по волосам, Юля Малышева из-за плеча Леши наблюдает за ним, я поправляю свои очки, перекидываю ремень сумки через плечо и выхожу навстречу. Мозг упрямо бастует и кричит, что делать этого не надо. Я иду. Коля идет навстречу, впервые за многие дни не делает вид, что меня нет, глаза скрыты очками, но по нему видно, что он смотрит. Когда расстояние между нами сокращается до нескольких шагов, он останавливается, и сознание вопит, что это последний шанс просто сейчас свернуть и уйти, забиться в Дашкин уголок и тихонько там поскулить, как обычно. Я преодолеваю оставшееся расстояние, улыбаюсь Коле, говорю «Привет», чмокая в щеку, и обнимаю. Следующая секунда растягивается в длинную, как змея, ленту, утыканную гвоздями, потом я чувствую, как Коля поднимает руку, и кладет мне на плечо. Я встаю на цыпочки и шепчу ему тихо на ухо, хотя и до уха толком не могу дотянуться. Говорю:
– Я тебя люблю.
Зачем читать ему лекцию, которую вчера мне прочитал Паша? Он и так все это знает и понимает, но уверенности, что все правда, ему не это не подарит. И я не хочу, чтобы он думал, будто я не хочу его видеть, из-за того, что он мне не брат. А все остальное… Я допускаю ошибки, вы, Коля, мама. Все.
Рука на плече замирает и становится каменной, я становлюсь на ноги и поднимаю голову. В зеркальных Колиных очках я вижу свое отражение, а в отражении своих очков вижу Колино отражение, и так бесконечно, вечная рекуссия. Его брови над очками изгибаются, и, хотя я не вижу его глаз, но догадываюсь об их выражении.
– Вчера ты послала меня на хуй.
Я улыбаюсь, и в отражении наших очков вижу, как наши руки синхронно тянутся к солнцезащитным стеклам, стаскивая их с лица.
– О, и могу еще раз, но это ничего не меняет.
Он набирает воздуха в грудь, и я вижу, по выражению его лица, по мимолетно поджатым губам и на секунду раздувшимся ноздрям, что вдох этот предшествует слову «прости», но Коля так же выдыхает, и я качаю головой.
– Ничего, Коль, просто будь, – блик, брошенный солнцем с начищенного до блеска медного флюгера, слепит меня, и я часто моргаю.
Вместо ответа он рукой, лежащей на моем плече, разворачивает меня к школе, и, так же держа за плечо, ведет внутрь. Если бы здесь был Паша, он бы благосклонно кивнул, сложив руки на груди.
– Давно хотела тебе сказать, что последнее время ты выглядишь как… педик.
– О, скажи это моей девушке.
Сейчас самое время всплыть куче неприятных ассоциаций, начиная с того, кто девушка Коли, как она связана со мной, и как мы все повязаны на «Колонке идиота», но… нет. Их нет. Коля встряхивает меня за плечо, и я налетаю на него, он в свою очередь легонько толкает Буланкина под локоть. Тот медленно оборачивается, открывает рот, закрывает рот. Коля надевает очки, я надеваю тоже. Где-то там, позади, Юля Малышева понимает, что у нее начались проблемы.
*****
– Стас? – я вхожу в квартиру первая, смотрю на пол в коридоре, на полочке для обуви стоят кеды и ботинки Стаса, либо он ушел в универ во вьетнамках, либо… он точно дома, – Стас, у нас гости!
Затаскиваю Колю в квартиру, и держу за руку, пока Стас найдет такой запутанный путь из кухни.
– Здравствуй, Коля, – Стас аккуратно вытирает исцарапанную руку, я подозреваю, что у него есть девушка, а у девушки дикий кот-живоглот.
Коля нервно сглатывает, Стас улыбается одними губами, уголки резиново подпрыгивают вверх. У Коли опять это выражение лица «сейчас я извинюсь», но Стас качает головой и говорит первым:
– С возвращением в семью. Пойдемте, соорудим что-то пожрать, а то в этом доме все как всегда…
********
– Ты помнишь «Дом солнца»? Гарика Сукачева? Там был Солнце, он был как молодой Иисус.
– Я забыл твою комнату, я уже не помнил, что видно из твоих окон.
– В его доме было много медных пластинок, которые делали динь-динь.
– Я страшно перед тобой виноват.
– Мне Стас сделал такие же. Ты слышишь этот звук? Это они на кухне звенят на сквозняке.
– Лен, ты слышишь, что я говорю?
Я прихожу в себя, когда он начинает меня трясти за плечи. Его чайные глаза, разлитые по стеклянным бокалам, разглядывают меня пристально. Колено почти не сгибается, и мне кажется, что я останусь навсегда инвалидом. Отголоски этой боли набегают волнами на мое лицо, и Коле становится только хуже. Стас ушел на эскизы, мама воюет с десятками Логиновских и их женушек. Нас пронизывают радиоволны и импульсы Wi-Fi. С тех пор, как он не был здесь, Стас раскрасил мои стены, Стас нарисовал мне новый мир, я развесила новые лики новых кумиров и богов, я сменила компьютер, за моим окном вырос маленький ирландский паб. Четыреста пятьдесят раз солнце поднялось, проткнуло меня копьями лучей, и опустилось снова, триста шестьдесят ночей я лежала в этой постели, смотрела в потолок и повторяла про себя «Ежи еси на небеси», потом вера рассыпалась, и я стала говорить «Кто-то плачет, кто-то кричит, а кто-то так рад, кто-то так рад….». Шесть раз сменились сезоны, один за другим, без тебя два раза распускались сады и разжигало войны лето, без тебя лишь раз баюкала зима и рассыпалась осень. Вторую осень без я уже не переживу. За четыреста пятьдесят раз по 24 часа я стала другая, и ты тоже, Коля. Ты стал другой, и я не знаю, друг ты ли мне просто сейчас, я не знаю, но ты просто моя родня, а ее не бросают, не забывают и не могут покинуть навечно. Никогда.
– Родители не догадываются?
– Что ты… я же хороший актер, Лена. Думаешь, Стас зол?
– Что ты, Стас очень плохой актер. Все, что ты видишь на его лице, является его действительной эмоцией…
– Он не доверяет.
Я открываю глаза, трусь щекой о Барта Симпсона, закрываю глаза.
– Да, он именно это и делает.
Маленькая по-сентябрьски луна за распахнутыми окнами делает нас белокожими, черноглазыми, восковыми.
Ощущение легкости, невесомости, отторжения силы притяжения земли кружит голову. Сейчас мне кажется, что проблемы начались задолго до того, как Артем Логиновский впервые протянул мне руку и сказал: «Виталий». Проблема была отнюдь не в Саше Буланкине, проблема была в нем, моем брате-не брате, и теперь проблема решена. Но это, само собой только кажется в этом коротком отрезке времени, пока мы сидим на темной кухне в окружении спящих предметов.
