День сентября номер двадцать два. «Нельзя заходить в спальню к Богу, даже если его там нет»наши полны обоймы
мы еще не устали от этих пряток
сохраните наши стокгольмы
берегите внутренних котяток
– Вы должны понимать, что слова, будто ваша дальнейшая судьба решается сейчас, не пустой звук. Она именно это и делает. Не сейчас, ваша судьба решится через восемь месяцев, когда вы пойдете писать свое ЕГЭ, и, в зависимости от этого, вы либо поступите в университет, либо нет, либо после школы пойдете работать в «Мак», либо...
«Нельзя заходить в спальню к Богу, даже если его там нет»
– Либо все равно пойдете работать в Мак-Дональдс, с высшим или без него, – подает голос Логиновский со своего места под прикрытием широкого плеча Буланкина, – а вот я, например, поступлю, даже если не наберу минимум по ЕГЭ.
Поднимает бровь и пожимает плечами, лицо становится хеллоуинской маской леприкона. Класс затихает, завистливо и раздраженно одновременно.
«И звезда звезде говорит: «Это судьба, ла-ла-ла-ла, это судьба»
– Я вообще думаю, что в «Синих колокольчиках» такие разговоры не ведутся в принципе, за ребят из колледжа сто процентов заплатят, и нечего париться, честное слово. Так может, те, за кого заплатят, шли бы доучиваться в колледж, а мы тут уже погрызем землю в гордом нищем одиночестве?
«Дороги, которые мы выбираем, не всегда выбирают нас»
Коля снимает наушники, и мне становится еще лучше слышно слова, которые из них вырываются. Коля заметно картавит и постоянно проводит языком по больному зубу, но идея просто заткнуться ему в голову не приходит.
«И все хорошо, и мы не бесимся с жиру, не выносим сор из избы»
– Снегурин, что ты здесь делаешь? – Инесса Павловна наконец-то или замечает Колю, сидящего рядом, или понимает, что перед ней 11-б, а не 11-а, и ему тут не место.
– У меня новокаин, – Коля тычет пальцем в челюсть, – меня прогнали с репетиции и сказали идти на тот урок, где не нужно говорить.
Последние слова уже вообще сложно разобрать.
– Вот и молчал бы, – говорит зло уязвленный Логиновский.
– Так ты теперь что, гражданин мира, куда хочешь, туда и идешь?
«И радиоточка ловит сигнал от радиозапятой»
– Я теперь партизан, – вздыхает Коля и снова возвращается к зарисовыванию полей моей тетради нечитаемыми каракулями.
И вдруг из актового зала по соседству громыхает, будто дублируя с опозданием Колин плеер, громогласное, дрожащее и похрипывающее ненастроенными колонками «Нельзя заходит в спальню к Богу, даже если его там нет». Коля вздрагивает мелко, смотрит на меня и укоризненно качает головой. Музыка стихает и Коля, уткнувшись мне в плечо, упорно и нагло делает вид, что спит.
На большой перемене звонит Даша. Рассказывает мне что-то, чего я совершенно не понимаю, употребляет какие-то сленговые словечки, но, в общем, я делаю вывод, что у нее все окей, и у нее появилась куча новых друзей и парочка неземных перспектив. Когда она спрашивает встревожено и тихо, как там у меня дела, я стою у одного из немногочисленных прозрачных окон, смотрю как внизу пятиклассники гоняют мячик, а Коля, сидя на подоконнике, жалостливо трет свою челюсть. Я перевожу взгляд на него, поджимаю губы, и говорю, что лучше ей не знать. Поверьте, лучше ей не знать.
На алгебре Коля смывается в 11-в, потому что там сейчас география, и можно вволю поспать на последней парте. Тамара Георгиевна рисует на доске параболы, мел крошится и кружится, кружится в холодном солнечном свете, опадает на лацканы ее двубортного пиджака, журнал, лежащий на столе, припорашивает белесой пеленой искусственные багряные розы со стеклянными капельками, приклеенными к лепесткам. Она неимоверно погружена в свой прекрасный мир цифр, мир Терри Прачетта, «плоский мир», а я не могу привести в порядок голову, я моргаю, и не могу сморгнуть пленку со своих глаз, и мне все чаще кажется, что скоро они станут глазами Ярика-несчастного-Фауста – мертвыми полудрагоценными камнями. Что будет, когда вернется Даша? Что она скажет мне, скажет, что я предательница? Даша может, может обидеться, не за себя – за меня, за мое «слабоумие, замешанное на безволии», это она говорит мне из раза в раз, что Буланкин меня прогнал, потому что я была дурой, но теперь-то нет, и если я вздумаю кого-то из них простить, то снова стану дурой. Такой дурой. Но Коля-то это другое! Только я не смогу объяснить ей, почему Коля – другое, потому что не имею права. Ах, черт!
– Знаешь, что говорила Баффи? – спрашивает Логиновский тихо, наклоняясь ко мне.
Мы сидим на одном ряду в классе математики, и сегодня нас посадили вместе, с другой стороны от меня сидит Юля Малышева, дальше справа еще Буланкин и Ванечка, вообще прекрасное сочетание!
– Знаю, – отвечаю я так же тихо, – но не знаю, что имеешь в виду ты.
– Она говорила Уиллоу, что переписывать конспекты разноцветными ручками – признак шизофрении.
Я усмехаюсь, и Юля смотрит вдруг на нас так, будто мы вырезали всю ее семью, из-за Юли высовывается Буланкин и смотрит так же. Я поворачиваюсь к Логиновскому, он – ко мне, пожимает плечами, и мы возвращаемся к конспектам. Я – к разноцветным гиперболам, он – к косым с наклоном влево буквам и цифрам. Из далекого теперь актового зала снова громыхает про спальню Бога. Оказывается, что на всех людей вокруг она действует, как лимон по языку – они морщатся и ведут себя так, будто у них лапа попала в мышеловку. Логиновский делает недовольное лицо, но у него оно еще с оттенком возмущения.
