День сентября номер двадцать пять. «Мне бы вылечить нас от взаимной простуды» надтреснутый дребезжащий ввиду резко
захолодавшей вчера погоды, декабрьских
континентальных ветров, школьный
звонок в полупустых освещенных
классах; во время кориолисовой
зимы с астрономии отпроситься
домой, после ужина постепенно
складывать один и тот же
пасьянс, сходящийся к перемене дат.
«Так может продлиться тысячи лет, если не бросить на лед свое тело»
После второго урока мы с Колей сидим спина к спине во дворе на лавочке, Коля читает своего любимого Кормака Маккарти, обложка противная до ужаса, тупо-киношная, но, по Колиным словам, содержание вполне читабельно. Я переписываюсь в аське с Дашкой, все так же боюсь ей что-то сказать. Дашка твердит все одно и то же «Fuck them all», я соглашаюсь, но не скажу ей ни за что, что желания такого у меня уже нет.
«Но поздно, некуда отступать, я уже под деревьями»
Мимо пробегает Логиновский, уши закрыты наушниками, палец выстукивает на ремне сумки свой загадочный мотив. Он никогда не носил солнцезащитных очков – летом, осенью, зимой, его не слепит солнце или его глаза достаточно непроницаемы, чтобы не требовались щитки от чужого пристального внимания? Потом он притормаживает и возвращается.
«И только ты на все сто двадцать пять»
Логиновский стягивает наушники, и они плотной шиной охватывают его шею. Я тоже вынимаю «капельки» из ушей и стягиваю очки. Коля закрывает свою постапокалиптику и смотрит на Логиновского, тот улыбается задорно и хитро, я вдруг слышу «Дым высоких труб нам подскажет приближение холодных ветров», и несколько секунд размышляю, как она снова оказалась в плейлисте, если я ее удалила, прежде чем понимаю, что это не у меня, а у Логиновского. В принципе, мы ждем с интересом, когда он заговорит, потому что последние сутки он донимает Буланкина и компанию английским, вследствие чего, понимает и разговаривает с ним только Малышева.
– Ребята, боюсь у вас спросить… – начинает он, щурит один глаз и потирает подбородок.
Коля усмехается и вопросительно поднимает брови, Логиновский смотрит за наши спины, следит за кем-то глазами, и мы с Колей тоже оборачиваемся. Вся лужайка перед школой сверкает на солнце миллионами капелек росы, модницы в летних босоножках с визгом шагают по влажной траве, а просто за нами по дорожке шагает Ярик, и под глазом его сияет первозданной синью синяк. Воротник водолазки натянут до подбородка, длинное пальто плотно запахнуто, да парня основательно знобит! Логиновский улыбается плотно сжатыми губами и смотрит снова на Колю, на что брат поднимает руки вверх и качает отрицательно головой:
– И не думай, Темыч, эта информация не покупается и не продается, я не скажу, кто это был.
– Да ладно-ладно, – Логиновский распихивает нас с Колей, и садится между нами, – Зотова во время репетиции сняла с рапиры предохранитель, приперла Фауста к стенке…
Я вдруг чувствую, что рот мой упрямо приоткрывается, пока Логиновский указательным пальцем указывает себе на шею в районе кадыка.
– Наставила ему рапиру воооот сюда, – он отряхивается, как собака после дождя, – и как ткнет. Мать моя женщина!
Всплескивает руками псевдосочувственно. Трясет головой восторженно, глаза сияют. Коля театрально прикусывает язык и закрывает рот на молнию.
– Ну, а кто дал ему по морде я не знаю! Ну, Фламенкоооо, колись!
Я вдруг замечаю, что эти волосы торчком их несомненно роднят, а их цвет наталкивает на то, что они похожи на Норберта и Деггета из мультика «Злюки-бобры». Логиновский – Норберт, а Коля – Деггет. Я смеюсь, они не замечают.
– Окей, информация продается. Кто «Идиот Петрович»?
– Ай, Коль, иди ты! – Логиновский в прекрасном настроении, вертится волчком, и непонятно почему так рад, «а кто-то так рад», – Ну, не знаю я! Вон, у сестры своей спрашивай!
– Она не говорит, – взмахивает руками Коля.
– Ата-та, Паресьева! – машет мне пальцем и укоризненно качает головой, – Все, прощайте, прекрасные маркизы, пойду я вон…
Логиновский щурит глаза, поджимает губы, кого-то высматривая в толпе, потом просветляется, хлопает в ладоши, трет их усердно. Футболка облепляет худое тело, на шее болтается фенечка из черно-белых бусин, чистый степной хищник.
– А не поздороваться ли мне с самой Зотовой! Вот уж кто не соврет, – уходит, не прощаясь, а потом возвращается, всовываясь между нами через спинку скамейки, – а если она захочет, чтобы я ее поцеловал?
Весь кривится и содрогается, мы с Колей смотрим на него со смесью симпатии и неприязни.
– С чего бы это? – спрашивает Коля, будто декламирует роль, давно предопределенную.
– Злые ведьмы они такие.
– Так, может, ты превратишься в принца от поцелуя? – спрашиваю я, уже вновь закрывая ухо наушником.
– Что ты, Паресьева! Я снова стану жабкой!
Он уходит, и еще пару шагов скачет как лягушка.
– Ты слышала запах перегара? – спрашивает Коля.
– Нет.
– Значит, накуренный.
На пятом уроке перед классом информатики нам сообщают, что «информатик» у нас новый, и мы, удивленные и радостные одновременно, входим в кабинет. В классе информатики у нас стоит двадцать компьютеров, висит «плазма», а в углу стоит холодильник «Филлипс». Я не знаю, почему в кабинете информатики, честно! Может, потому что это – хаотическое скопление розеток, и их тут на квадратный метр больше, чем японцев в Токио? Вы входим неловко, останавливаемся у входа, отмечая, что столы стоят причудливым полумесяцем. Но хоть что-то не меняется, здесь по прежнему так же холодно, как у Люцифера на девятом кругу ада. Да, у плазмы новые электронные часы, показывают минуту до официального начала урока. Кто-то стоит у распахнутого холодильника, засунув туда полтуловища. Потом подает голос, так же не вылезая из холодильника.
– Чтобы вы знали – я в этой школе десять лет проучился, и чтобы вы думали? Меня здесь встретили с холодком?
Я отворачиваюсь, смотрю в пол, потому что картинка торчащего из холодильника туловища меня сбивает, в голове лихорадочно вертятся мысли, такое ощущение, знакомого…
– Нет, с холодцом! – «информатик» выбирается из холодильника, и плавным танцевальным движением разворачивается к нам, в руках у него прозрачный лоток с холодцом, на крышке прикреплен стикер с надписью «Андреев П.А».
Перед нами в костюме-тройке, в накрахмаленной рубашке и стопроцентно Колиных кедах стоит мой троюродный брат Паша и рассматривает лоток. Потом поднимает голову на нас. В этот момент я жалею, что нет рядом Коли или Даши, которые смогли бы закрыть мне рот, я выдаю нервный смешок, закрываю глаза, пытаясь спугнуть наваждение, но когда я открываю их, Паша отправляет холодец в «Филлипс» и улыбается нам в тридцать два зуба. Логиновский смеется, но как-то странно, истерично немного, Буланкин не ценит юмора, остальные… приглядываются.
– Что смотрим, господа мои хорошие? Рассаживаемся по компьютерам! Быстро! Тот компьютер, на котором скринсейвер с надписью «Это учительский стол, идиот!» мой.
Ванечка тут же пересаживается за другой компьютер, зло прищурив глаза. Я отсаживаюсь подальше от учительского стола, потому что боюсь не смогу совладать с желанием ущипнуть Пашу и проверить, настоящий ли он.
– Итак, дорогой 11-б! Меня зовут Павел Андреевич Андреев, я ваш новый учитель защиты от темных искусств… Я сказал это вслух? Просто очень хочется…
В классе раздаются более уверенные смешки.
– В смысле информатики! – он хлопает себя по карманам, выуживает из нагрудного кармана маркер и пишет на белой доске «Павел Андреевич Сней», вытирает недописанное «Снейп» и дописывает «Андреев».
– Я закончил эту школу в тысяча девятьсот девяносто девятом году от рождества Христова. Так что если кто-то пойдет прогуливать мои уроки на курилку или на беседку, найду и… скурю. Я требую от вас немного, программа у нас устаревшая, требует минимум, с которым все вы знакомы. Я люблю ответственность. А еще море и прогулки под луной. Но это к делу не имеет отношения.
– А еще идиотские шуточки, – рычит себе под нос Ванечка.
Паша скользит к нему на подошвах своих идеально белых кед и хлопает ладонями по столу с двух сторон от жидкокристаллического монитора, ноздри его раздуваются. «Твои монгольские скулы!» вопит мой проснувшийся мозг. Да, именно эта песня для моего братца!
– А вы, Иван, любите, я смотрю, потрындеть всякую ересь на публику.
Он смотрит на Ваню долго, выжидательно, подняв бровь и склонив голову. Ваня молчит, стиснув зубы, только желваки ходят под идеально чистой нежной кожей. Потом Паша выравнивается, осматривает класс. Долго разглядывает Буланкина, Лешу еще дольше, останавливается на Логиновском, облизывает верхнюю тонкую губу и снова корчит развеселую рожу.
– Итак, вот, – он вынимает из ящика стола учебники по химии за 11 класс, – вот это вы сейчас разберете, и до конца года наберете мне вручную в Word, со всеми таблицами и формулами.
Более идиотского задания я еще не слышала в жизни. В чем прок выполнения «мартышечной» работы? Набирать давно набранное? В 11 классе, перед ЕГЭ? Класс ошарашено хлопает глазами.
– Оценку получит только тот, кто будет пахать. Ни медалисты, ни богатеньки буратины не проскочат. Если у вас не будет законченного учебника по химии к 31 мая, я не поставлю оценку в году.
Мы медленно по цепочке передаем учебники. Я раскрываю свой на предисловии и тупо туда смотрю. Какого черта?
– Логиновский, не копайтесь там, я переустановил Windows на всех машинах, свою порнушку вы там не найдете.
– Павел Андреевич… – робко начинает Катя Леонтьева.
– Да? – Паша нависает и над ней, Катя теряет всякую ориентацию в реальности.
– Это версия 2007 года, я не умею…
– О, бьютифул! – всплескивает он руками.
– О, инкредибель, – вторит ему тихо Логиновский напротив меня.
– А вы, Иван, умеете пользоваться версией 2007 года?
Ванечка удивленно поднимает голову и отрицательно ею качает.
– Как?! Вы, такой подвинутый, такой всезнающий… и не умеете?! В чем же вы тогда набираете…
Он замолкает многозначительно, и с Вани слетает надменное выражение лица.
– Паресьева! – я дергаюсь на стуле, Паша уже нависает надо мной, сияя огромными черными глазами, – А вы умеете?
– О, да, – лихо поднимаю я брови.
– Молодец! Равнение на Павлика Морозова! В смысле… вы поняли на кого равняться.
Потом он, будто сдувшийся шарик, оседает на свое место для учителя между Малышевой и Логиновским, вытягивает ноги, и начинает усердно разглядывать потолок, заложив руки за голову.
Я достаю телефон и печатаю Коле сообщение «Не вздумай пропустить информатику!!!».
– Паресьева, я все вижу, спрячьте телефон!
На шестом уроке мне приходит смс от Коли «ААААААААА!!! ыпщпыщь!!!». Я смеюсь и прячу телефон в кармашек сумки, да-да, братик, именно пыщь-пыщь. Потом меня вызывают к доске, и, идя между партами, я вдруг вспоминаю, что к истории-то я не готова, и отмазаться уже не отмажешься. «Понимаете, у меня старший брат учителем информатики в школу пришел работать, я немного не в себе, можно выйти в медпункт?».
– Да, Паресьева, правда всплыла кверху брюхом. Фингал Фаусту поставил старший брат Зотовой. Приходит он, значит, в зал, а там Ярик как всегда в своем репертуаре – ты такая-рассякая Маринка, и вообще. Ну, а братишка что – косая сажень в плече, на форме вот здесь, – Логиновский указывает пальцем себе на грудь, – медаль, только из Осетии вернулся… Ну, короче… слышала, на пульте кто-то громкость выкрутил, что «Ундервудов» по всей школе было слышно? Это Зотовский брат Яриком все «бегунки» пересчитал. Вот так своему братцу и передай.
Говорит мне на перемене Логиновский. Нас ожидает седьмой урок языка и литературы, и Логиновского явственно развозит по парте, голова постоянно падает на стол. В класс влетает Коля, на лице его крайняя степень удивления, конечно же, сыгранная его актерским талантом, он открывает рот и объятия, а потом, увидев Логиновского, закрывает рот и, молча улыбаясь, садится рядом.
– Ну, Пашуха, ну, черт. Это ж надо! Неожиданно, зараза! – шепчет на ухо, я хлопаю его по руке, из-за Колиного плеча наблюдаю, как смотрит на меня Буланкин.
– Это уметь так надо, заяц мой. Уметь ошарашить публику. Поговаривают, что наша биологичка когда его увидела – чуть в обморок не упала и все тетрадки растеряла, – шепчу я в ответ, и Колю сотрясает крупная дрожь смеха.
– Логиновский, теперь вы! – говорит высоко Римма Валерьевна, наша юная «русичка», – Расскажите и вы нам свой любимый стих.
Логиновский тяжело поднимается, понуро опустив лохматую голову, тащится медленно к доске, там поднимает голову и смотрит в центр класса, так припадает, что ровно на меня. Класс русского зовется «Аквариумом» за то, что витражи в нем раскрашены оттенками голубого и разукрашены рыбами и водорослями. Когда в классе пасмурно (что бывает чаще всего кроме поздней весны и ранней осени, как сейчас), то включают верхний свет, и он ничем не отличается от всех остальных, но когда естественного освещения сквозь окна хватает, и свет проходит через голубые витражи, все и вся погружается в голубизну, искажается, будто под водой. Кажется, будто одежда и страницы учебников колышутся волнами, а из ноздрей и рта вырываются пузырьки, скользят под потолок. Кажется, что стоящие торчком волосы Логиновского колышутся на волнах, как волосы утопленников. В этом голубом свечении наконец-то понимаю, что глаза у него голубые.
Я проведу ночь за сигаретами,
День в рюмке.
И улетучится вся моя грусть.
Ты можешь ебаться с другими поэтами,
Но не смей носить их сборники в сумке
И читать их стихи наизусть.
Ноздри Риммы Валерьены раздуваются, как паруса в шторм. На ней тонкое сатиновое платье в маленьким вырезом в форме буквы V, оно белое, подсвеченное голубым и развевается, будто ее бросили в озеро, и она падает, падает, падает. Логиновский смотрит на нее отрешенно.
– Артем, в следующий раз, когда я попрошу выучить что-то на свое усмотрение, пусть это будет цензурным произведением.
– Один мой друг завещает постоянно быть честным с собой. Я честен – это мой любимый стих.
– Садитесь, – машет на него легко рукой, – Кто следующий, и, желательно, цензурный.
Я встаю, иду к доске, разминаясь в Логиновским в узком проходе между партами. Когда я начинаю свое «Меня окружают молчаливые глаголы, похожие на чужие головы глаголы…» мне противно от самой себя, потому что в эту секунду времени, я не честна с собой, я выучила, как заучка, что-то подходящее ситуации, что-то красивое, школьное, и отнюдь не то, что нравится мне. Я ничего не могу предложить взамен чужой честности.
Когда возвращается и Коля, нагло зачитав монолог Гамлета, то, что помнит навсегда, как говорит, я спрашиваю у него, чьи это стихи читал Логиновский. Коля наклоняет ко мне голову и быстро шепчет:
– Да, не знаю, чьи-то, хотя могут быть и его собственные, это ж Логиновский.
– Он стихи пишет? – так же тихо переспрашиваю я.
– Ну, конечно, Лен, он же тебе говорил, что сценарий написал к Фаусту. А Фауст, по-твоему, какой? В стихах. Вот он все это написал. Мне очень нравится, особенно вот это «Кого ты песней манишь, Джастин Бибер?».
– Откуда ты знаешь, что он говорил мне?
– Да, нас недавно всех собирали, кто участвует, пригрозили смертью, если пропалим сюжетные ходы и изменения, и спрашивали, кто что уже успел проболтать. Он сказал, что сказал тебе. Честно признаться, я был крайне удивлен, ага.
– Ой, Коля, уймись, проект мы вместе Федору делали, вот я его и попытала немного.
– Да ври больше, – пинает меня в бок Коля.
В этот момент он даже не подозревает о Юле Малышевой, прожигающей ему спину взглядом.
