День сентября номер двадцать восемь. «Я же вернусь, и снова наступит весна» дрожащие лицевые мышцы
встретились медленно
дробится в приемнике боссанова
травяная соль
женские недомогания
у любимой сердце -
прозрачные пластинки дагерротипов
замерзшие прохожие
движение флюгера слепит глаза
надень перчатки, иисус навин
«Лето кончилось», – легко и отчетливо слышны мне слова, звенящие на ветру. Лето закончилось сегодня. Осень приходит не тогда, когда желтые листья начинают сыпаться с деревьев, осень приходит в ту минуту, когда ветер, холодный и пахнущий северным далеким морем, поднимает их с асфальта, поднимает над людьми, над домами, над нашими жизнями и всей нашей реальностью и несет так далеко, насколько протянутся его захолодевшие руки. Сегодня я впервые надела свою куртку и свой шарф, сегодня я стою в прозрачном, хрупком, как стекло, ветре, подставляю под его грубые холодные пальцы лицо, позволяю шарфу лететь по ветру, чувствовать, как легок его полет. Вдыхаю запах прелой листвы, взбитой ветром, будто подушка перед сном, слушаю, как преувеличено громко разносятся звуки, как тормозят машины где-то неизмеримо далеко на проспекте, как хрустят меленькие веточки под ботинками спешащих на урок школьников, как налетает на пирс у спортзала волна, ледяная серая волна Озера. Пальцы, охваченные тонкой кожей, неумолимо коченеют, разжатые и безвольные, иссохшиеся громкие листья шуршат по дорожкам, взлетают вверх, в невероятно высокую сегодня голубизну холодного неба, залетают в распахнутые окна, путаются в моих растрепанных волосах.
Коля подходит сзади, вынимает из них кленовый листок, и я, улыбаясь, поворачиваюсь. Это не Коля – с желтым ажурным листом в голых пальцах стоит Ванечка. Он немногим выше меня, и я вижу его, вижу как никогда до этого дня – на фоне дышащего неба, окруженного ореолом сияющих белых волос. У него белое, как мел, лицо, и такое же гладкое, как мелки в детском наборе для рисования. Я могу поклясться, Стас захотел бы его нарисовать. Пастелью на бумаге, такого, как сейчас, с бледными еле розовыми губами, влажно блестящими серыми глазами в окружении золотых ресниц, таких пушистых, каких у меня не будет никогда, волосами, взъерошенными и мягкими. Нарисовать, вместе с этим пожухшим листом, сжатым в пальцах, и полосатым шарфом, накинутым на плечи и не выполняющим никакой роли.
Говорят, если ты начинаешь о ком-то думать в таком ключе, то все пропало – ты запал. На Ванечку можно просто смотреть с вот таким идиотским выражением лица, как сейчас у меня, и все…
– Надо с тобой поговорить, – он облизывает нижнюю губу, вздыхает, и я закрываю рот.
Есть такая беда – он открывается сам собой, честно, чуть-чуть, но открывается. Дедушка тогда хлопает меня по щеке и говорит «Рот на замок!», но сейчас его нет по близости, и меня некому контролировать.
– Ну?
– Давай отойдем.
– Я никуда с тобой не пойду.
– Мы просто отойдем за угол, я не веду тебя в темную каморку, просто давай уйдем с дороги, по которой сейчас пройдет вся школа? – он настойчиво берет меня за локоть.
Я поворачиваю голову к нему, и ветер хлопает меня краем шарфа по лицу. К нам приближается Юля Малышева со всей стаей, и я киваю головой положительно. Ванина рука смещается на мое предплечье, и он отводит меня буквально на два шага в сторону, за самшитовый куст под директорскими окнами.
Ванечка не может быть идеальным мужчиной, потому что слушает «Electric Light Orchestra», и руки, эти руки такие тонкие в кости, что часы приходится застегивать на последнюю застежку, а кольца подобрать невозможно (откуда я это знаю?), руки, которые созданы для музицирования на фоно. По двум критериям Ванечка не подходит, хотя…
– Идиот Петрович – это я.
…хотя он талантлив. И даже очень.
– Ты с ума сошел! – говорю я, непроизвольно делая шаг вперед и снижая тон, гладкая прическа с гулькой Юли проплывает за кубическим кустом.
– Почему? – еще тише спрашивает Ваня, делая шаг вперед, помпоны на краях моего шарфа уже касаются его куртки.
– Ты зачем мне это сказал?
Я знаю точно одно – желания пойти и рассказать Коле, кто его непримиримый враг, у меня не возникает только сейчас, когда я смотрю в Ванины теплые лучистые глаза. Как только я отвернусь, как только почувствую ледяное прикосновение осени и гнева к своему затылку – детским припухшим губам Вани придет конец, как и мертвенной белизне кожи. Все будет смято, как нарциссы, и покрыто подкожной синевой разлившейся там крови. А сейчас, когда мы стоим под директорскими окнами, прижатые друг к другу, как возлюбленные, на продуваемом ветрами газоне, когда я слышу запах горелой листвы, он струится как коньяки и благовония, мне так его жаль. Жаль его ямочки на щеках и морщинку, залегшую между светлыми бровями, жалко отливающую золотом загара кожу шеи, выступающую из воротника рубашки и ямочку между ключицами, в которой бьется синяя венка.
– Я хотел сказать… Что статью про Марину писал не я.
– Как это?
– Вот так… Меня уломали, я разрешил написать заметку от лица Идиота другому человеку… А теперь, если Саня узнает, он меня убьет, сколько у него из-за меня проблем было. Мне вообще Маринка как человек нравится, я даже не знал, что она там напишет…
Голос у него такой приятный, говорит очень быстро и придушенно, но я купаюсь в нем, высоком, но приятном, как в молоке.
– Кто «она»? – спрашиваю холодно и отстраненно.
–Малыше…
– Что?!
– Тихо, – он прижимает узкую ладонь к моему рту, и несколько секунд я просто смотрю возмущенно из-за его руки, а он глазами умоляет молчать.
Потом мы оба (я еще с закрытым рукой ртом) осматриваем дорожку, и Ваня открывает мне рот.
– Малышева, Малышева. Ты думаешь кто должен был Гретхен играть? Малышева. Чтобы на репетициях быть, и рядом с Колей отираться, а роль кому дали?
– Шевелевой, – отвечаю я ровно.
– Вот! Потому что она кто? Правильно, девушка Ярика. А «Фламенко» теперь щебечет с Зотовой за кулисами или лежа в гробиках, а Малышева что должна думать?
От напряженной мысли в направлении Зотовой и Малышевой я даже упускаю из внимания, что Ванечка знает про Колю и Юлю.
– Про шлюху зачем писать? – возмущенным шепотом говорю я.
– Потому что дура! – повышает голос Ваня и оглядывается.
В нескольких шагах от нас идут Буланкин и Логиновский. Логиновский уже снова разговаривает на русском, Буланкин громко вопрошает, где делся Ванечка. Ванечка морщится, как от лимона, берет меня за плечо и говорит очень тихо и очень быстро, склонившись к самому лицу, его волосы лезут мне в глаза.
– Новый «информатик» знает, что это я. Не знаю, откуда, и почему так зол, но знает.
«Я смотрю, вы любите потрепать бред на публику», – вспоминаю я Пашины слова.
– И не дай Бог он тут с кем-то задружится из учеников – растрепает. И что я потом докажу Сане, а самое главное – Маринке?
«И в чем же вы набираете..?»
– Я причем?
– Все вокруг думают, что ты знаешь, кто «Идиот». Подтверди, что про Маринку это не я писал. Все остальное – пусть, но это – принципиально. Лееена!
Я отодвигаю его от себя и вздыхаю.
– Ты же говорил, что «Идиот» – трусишка.
– И что, врал? – усмехается он, – Трусишка же.
Волосы падают на глазах, в руках по-прежнему лист, вынутый из моих волос.
– Почему ты никогда не писал обо мне?
– Тебе бы так хотелось? – разглядывает, склонив голову набок, в уголках губ живет улыбка.
– Нет.
– Я, – улыбка сбегает, – и так слишком много о тебе написал. На стенах.
Я должна почувствовать гнев, раздражение, даже отвращение. За того, кто это сделал со стенами, Стас обещал награду и оторвать голову виновному.
– Я, – мне очень хочется его потрогать, хотя бы просто дотронуться до скулы, или вот до этого места, где шея переходит в челюсть, – я…
Но он это делает вместо меня, кладет руку на шею, большим пальцем касаясь скулы, приближает лицо к своему, и я вижу серые глаза, как никогда близко.
– Все вранье, все. Не могу я про тебя писать гадости, думать о тебе не могу, ничего не могу.
– Я не злюсь, – договариваю я.
Он становится дальше, отпускает меня, качает головой, закрывает глаза. В мир за самшитом прорываются, наконец, звуки – ржание, цокот набоек по асфальту, скрип входной двери, урчание мотора. И легкий стук. Мы синхронно поворачиваем головы на звук. В окне директорского кабинета стоит, оперевшись локтями о подоконник, его секретарша и тихонько стучит в стекло. Мы делаем по шагу друг от друга, секретарша, улыбаясь, показывает пальцем на газон, который мы вытаптываем, и прикладывает палец к губам. Мы улыбаемся ей, и убираемся с газона, тихонько выскальзываем на дорожку, пока никто не видит.
– Вань, я не могу ничем помочь, – говорю я, когда мы идем бок о бок ко входу в школу, – Кто-то скажет: «Ванечка пишет колонку!», а я выбегу с криками «Нет, это Малышева, потому что встречается с Снегуриным?». Кто мне, черт подери, поверит?
– Нуууууу, – я вижу хитрое шаловливое выражение на его лице и щурю глаза.
– Что?
– Если ты мне дашь пароль от странички, то «Идиот Петрович» напишет про Колю и Юлю, ему же верят…
– Что?! Иди ты к черту, Иван!
– Лена!
– Так, ладно, – я останавливаюсь, и останавливаю его, легонько упираясь ладонью в грудь, – Андреев никому больше ничего не скажет, я позабочусь, а ты тоже… держи себя в руках, да? Истеричка.
– Как позаботишься? – спрашивает он громко, растягивая возмущенно «как».
– Верь мастеру. О тебе же я позаботилась.
Он печально кивает головой.
Что ты смотришь на меня Буланкин, что ты смотришь? Смотри на меня, не смотри – ни черта не изменится.
*******
Мы не уйдем из двора, пока задницы не начнут примерзать к кованым оградкам, на которых мы сидим. Коля сидит, обняв меня небрежно за шею, одним глазом осматривает двор, и шепчет на ухо грозно и тихо, в приступе экзальтированной ненависти. Его ледяные руки касаются моей шеи, но я терплю, до боли прикусывая язык.
«Вдох, снова тени ожили
Были, любили, забыли, оставили там»
– Смотри, смотри на них, Елена, смотри.
По двору из спортзала в основное здание идут Буланкин и компания.
– Помнишь «Баффи»? – второй раз за неделю кто-то вспоминает про Баффи, – как там люди стали гиенами, ходили такой стаей, держались всегда вместе и смеялись так мерзко, как они… Как же похожи.
Его горячий шепот нагоняет тоску, я разглядываю, как он велит, Буланкина. Широкие плечи, темные глубокие глаза, несомненно, умные глаза, губы, темные, почти вишневые, невзначай скользит взглядом по нас с Колей, спешно отводит глаза. По правую руку от него шагает Леша, перекинув через плечо спортивную сумку, лицо у него гармоничное, звучащее всегда только на одной какой-то ноте. Сейчас это угрюмое равнодушие. Слева от Буланкина – Логиновский, кутается в куртку, что-то говорит Ванечке сосредоточенно, Ванечка смеется и хлопает его по плечу. За спиной Ванечки я вижу Юлю.
«Можно смеяться, не приземляться
Трудно понять, легко догадаться»
– Снегурин, – говорю я с вызовом, – смотри, твоя девушка с гиенами. Они ее взяли в заложники и хотят съесть?
Коля замирает, и рука у моего горла сжимается в кулак.
– Вот это уже только мое дело.
– Коля… ты должен мне десерт с ромом?
В Колиных глазах не маячит даже тень непонимания, он сразу слабо усмехается. Странный это был разговор, но я помню его так же хорошо, как если бы он состоялся вчера. И Коля тоже помнит, хотя вечер тот и тот разговор были так давно, в такой пыльной седой древности, что, кажется, будто сама Земля была младше. Конечно, если под Землей подразумевать меня. Это был разговор, из тех, что ведутся то ли в пьяном запале, то ли в пьяной дремоте, то ли одновременно и в том и в том. Разговор из тех, что ведутся за полчаса до рассвета, когда пустые бутылки и грязные рюмки отставлены, а их место занимают малюсенькие чашечки с крепким кофе, а под потолком витают клубы сигаретного дыма. Один из тех, но не такой, потому что на улице февраль, Стас заканчивает школу, и Паша научит его дымить как паровоз, еще только спустя пару месяцев на ступеньках приемной комиссии. А пока мы пьем свой чай (один из тех, но не такой) в окружении рулонов обоев и стопок плитки (мама снова затеяла ремонт) и разговариваем о том, о чем не принято разговаривать с сестрами и существами другого пола.
– Вы очень странные, – говорит Стас, подперев голову руками, моргает быстро глазами, прогоняя сон.
– Давай версию, – машет на него салфеткой Коля.
В те времена он всегда весел, уголки губ постоянно тянутся вверх, ко всем возможным предметам обсуждения он прикладывает восклицание «Обалдеть!».
– Ну, как можно быть четырнадцатилетними подростками и не влюбляться? Постоянно, во всех, по любому поводу, по два раза в день.
– Да ты романтик! Обалдеть! – Коля доливает кипяток в кружку и хмыкает, – Мы не хотим, блин!
– Я объясню! – я машу рукой, отставляю кружку с Гуфи в сторону, – Ну, вот смотри… Архетип мужчины-брата это… ты, Стас. Ты у нас брат идеальный, так что иметь еще пяток братьев я совсем не прочь, но архетип мужчины-отца и мужчины-мужа это у нас кто?
Стас поджимает зло губы, Коля щерится, как маленькая гладкошерстная крыса.
– Правильно, Стас, правильно. Архетип мужчины-мужа у нас папа Владислав, и… Черт побери, я отказываюсь иметь что-то общее с мужчинами, которые могут стать моим мужем! Понимаешь?
Стас отрицательно кивает головой, попугайчик-Коля, смотря на него, тоже кивает отрицательно, но в глазах его сквозит понимание. После мы торжественно клянемся на последних каплях коньяка, что тот, кто первый сдастся, и влюбится таки, другому покупает в «Жемчуге» ромовое пирожное. Сейчас, вслед за воспоминанием о пирожном, следует это воспоминание об архетипах. Я отношение к людям построила в зависимости от отношений в моей семье. Брат – хороший, все братья на свете, значит хорошие, папа плохой – все потенциальные отцы-женихи-мужья плохие. Теперь я думаю о Коле, и понимаю, какая неразбериха должна твориться в его голове, когда он не знает, кто его семья. Точнее, предполагает, и… тогда я не хочу думать, как он должен относиться ко всем людям на свете.
Но, то, что касается пирожного… «Жемчуг» и до этих пор работает, и ромовые десерты в нем до сих пор подаются, так что… я рассчитываю на угощение. Но он говорит это, и кровь у меня в жилах не стынет – замерзает, замедляет ход, останавливается.
– Нет.
«Я не вернусь, и снова не будет весны»
Я отпихиваю его от себя. Не перед собой, не чтобы смотреть укоризненно, просто назад, он качается опасно на ограде пару секунд. Тру глаза и качаю головой. На глаза попадается играющийся с мячиком Логиновский. Потом я смотрю на Колю. Лицо его – лицо зверя, хищного и злого, обозленного на весь мир, которому прищемили хвост. Я оглядываюсь по сторонам, притягиваю его за воротник, и говорю быстро-быстро, смотря в глаза и не мигая.
– Слушай сюда, Николя, я знаю Юлю десять лет, я дружила с ней три из них, я ела с ней, спала с ней в одной кровати в ее пижаме, Юля мне рассказывала, как нужно целоваться и как отшивать кавалеров, и я говорю тебе, растудыть тебя, Николя, если ты обидишь ее...
Его лицо искривляется в маске отвращения и жалости, будто он пытается этим меня унизить.
«Я поднимусь, я уже не боюсь высоты»
– Она тебя уничтожит. Разотрет в пыль.
Я договариваю, и Колино лицо вытягивается, слетает прежнее выражение, потому что не этого он от меня ждал.
– Она ради тебя на такое пошла, что теперь я ее боюсь. Не Буланкина, не Логиновского, я боюсь ее, я боюсь, что она приготовит для меня из-за тебя. Бойся, Николя, бойся ее обидеть.
Я встаю, чтобы уйти, Коля дергает меня за рукав, я вырываю его из рук, ухожу, он кричит мне вслед, распахнув руки, будто для объятий: «На что пошла?», я отрицательно качаю головой и отворачиваюсь, влетая с руками и ногами в Буланкина, тот раздраженно охает, я говорю ему «Извини».
«На ответы у меня есть вопросы
Папиросы, расспросы
Спроси меня где ты
Нигде, я иду никуда
Догорят провода»
– Это может разрушить тебя, Николя! – кричу я напоследок, когда Коля уже растворяется в толпе.
Такой же непривычно прохладный, как и погода на улице, голос Лизхен произносит из наружных колонок: «Господа мои хорошие, вы прослушали композицию харьковской группы «Пятница», надеюсь, что мы все доживем до весны». У кофейного автомата Логиновский покупает капучино. Лизхен не представляет, что ее слова послужат лозунгом следующих шести месяцев наших жизней.
задумчивый мальчик в очках
склоняется над разрезанной кем-то
картой, терпеливо
соединяя края тридевятых стран
ничего, говорит он, ничего
вскоре мир снова обретет целостность
Когда мы входим в класс, Паша сидит за своим столом, закрывшись от нас книжкой, когда я подхожу ближе, то вижу, что это «Гарри Поттер и Дары Смерти», год выпуска – 2008, обложка от Росмэн, то есть «походной вариант», любимые обложки от «Bloomsbury» хранятся на полке, поддерживаемой горгульями. Да, еще одна сумасшедшая вещь в его доме. Он опускает книгу и натыкается на мой взгляд, цокает языком, и говорит мне, но обращаясь вроде ко всей аудитории:
– Да, ладно, дядя успокаивает нервы, у дяди только что был 9-В, дяде вообще надо после такого выпить. Вот вы вообще знакомы с 9-В?
– Знакомы, – тяжело вздыхает Конкин, засовывая футбольный мячик в сумку.
– Вот, Юра меня понимает. Это маленький зоопарк.
Мы рассаживаемся вокруг него за причудливо расставленные столы, сидящий напротив меня Логиновский вставляет флешку в разъем и заговорщицки подмигивает мне глазом. Я киваю и раскрываю свой файл. У меня набрана половина вступления, но и больше я делать ничего не намерена, неужто мне Пашка оценку не поставит? Сам дорогой учитель так и сидит, уткнувшись в книжку, и пальцы его плотно сомкнуты на обложке.
– Вы зря обвиняете меня в ребячестве, – глухо вздыхает он, – мне кажется, все это – достойная альтернатива гонялкам на компьютере за демонами или перечитыванию по сто раз Глуховского. Это все равно, что тетка грандиозно поиграла в какую-то стратегию. «Цивилизацию», например. Сама такой мир забабахала.
Логиновский, уже вытащивший флешку и спрятавший ее в сумку, косится на него заинтересованно.
– Да ладно, Толкина поскубла, вот тебе и новый мир, – возражает сварливо.
– Например? – я знаю этот тон, этот тон значит, что он играет с нами, как кот с мышами.
– Ну, дементоры. Скажете, это не назгулы?
– На самом деле дементоры – это авторы желтой прессы, как сама Роулинг говорит, – отвечает мягко Паша, – а назгулы – те же всадники апокалипсиса. Скажешь, Толкин поскубал Малое откровение?
– Меч Годрика Гриффиндора?
– Да вы обознаны, черт вас побери, – Паша откладывает книжку в сторону, – Экскаклибур. А, как вам такое?
Логиновский тихо хохочет, прикрыв рот рукой, а потом ерошит волосы.
– Сдаюсь. Сдаюсь!
Паша усмехается, снова тянется за книжкой, а потом лицо его изменяется, хищно изгибаются губы, и он таким родным гибким движением подрывается с кресла, одновременно отрывисто и весело говоря:
– Буланкин, а покажите вашу работу, будьте добры.
Буланкин вскидывает на него темные злые глаза, но, наткнувшись на ответный Пашин взгляд, тяжелый, как бетонная плита, такой мне знакомый, отворачивается. Паша медленно, танцующей походкой, подходит к нему и, облокотившись на системный блок, стоящий на столе, заглядывает через плечо в монитор.
– Однозначно, это два, – Паша выдерживает паузу, потом наклоняется ниже к Сане и говорит тише, – в семестре.
Буланкин быстро поворачивается к нему, глаза удивленные и растерянные, потом снова отворачивается к монитору. Логиновский следит за всем этим искоса, губы поджаты, пальцы сложены в замок. Паша наклоняется еще ниже, говорит еще тише, но, не смотря на это, все слова отчетливо слышны в вечно студеном классе.
– И еще раз я увижу это выражение лица, и это будет два в году.
Он возвращается за свой стол и, уже мило усмехаясь, берет книгу в руки. В ледяном молчании мы принимаемся за работу. Даже я. Вот кто уже сегодня настоящий дементор, так это Паша. Высосал Буланкину всю радость в жизни. Спустя пятнадцать минут в классе опять раздаются шепотки, Паша упорно делает вид, что ничего не слышит. Логиновский неслышно подсовывает мне учебник и удивленно тычет в значок «ню». Я пожимаю плечами, мол, не знаю, чем помочь. Вдруг раздается стук резко захлопнувшегося «Гарри Поттера», Паша на стуле подается всем телом вперед, копна темных волос взметается вверх.
– А вот этот вариант, Буланкин, – он тычет пальцем в резко оборвавшего с Ваней разговор Буланкина, – мне нравится. Я с удовольствием поставлю вам пять, только если в форме этой вашей взятки вы предоставите мне «Нимбус-2000». Как только я пролечу над Хогвартсом три круга, так сразу поставлю вам пять. В году. И буду настаивать на вручении вам золотой медали.
Малышева закрывает густо подведенные глаза, ресницы чуть-чуть цепляются за стекла очков.
– Это два. В году, Буланкин.
