Часть 2. ВОДА И ОГОНЬГлава 9. Большие надежды
Мы в пути уже много дней. Столько, что кажется, будто мы в дороге родились и выросли. Позади лес, впереди лес, справа и слева тоже лес. Если закрыть глаза, перед ними все тот же лес, так что можно их и не закрывать. Но сегодня я чувствую, что нашим скитаниям конец - мы найдем то, что искали, и придем туда, куда хотели.
Сквозь деревья в наступающих сумерках светятся огни – красные, зеленые, желтые. Лес редеет и расступается, открывая сверкающий бесчисленными гранями хрустальный дворец. От его переливающихся окон снег вспыхивает зеленым, розовым, лиловым, золотым, и наши лица тоже. Забыв обо всем, мы не замечаем, как оказываемся у самого входа.
Двери распахиваются. Мы ступаем на хрустальную парадную лестницу, всю в огнях, и под перезвон колокольчиков поднимаемся туда, где нас, конечно же, дожидается большая украшенная ёлка.
Серебряная искрящаяся дорожка ведет нас к огромным дверям из цветного стекла. Еще один шаг, и двери открываются…
На пороге стоит синеволосый Цезарь Фликерман, обнажающий в улыбке длинные золотые клыки. На его руках, распахнутых для объятий, золотые же кривые когти, с которых на хрустальный пол капает что-то черное.
- Добро пожаловать в Капитолий! - гремит под сводами дворца.
Хрусталь и цветное стекло рассыпаются на мелкие осколки. Откуда ни возьмись, набегает капитолийская публика, раскрашенная и разодетая. Меня окружают, подбираясь все ближе, тянут руки. Я кричу во все горло, зову Гейла, но рядом никого. Ругаясь на чем свет стоит, я, как могу, отбиваюсь от нечисти, но силы неравны, и кто-то уже хватает меня холодной рукой…
- Что за шум, Кискисс?
Открыв глаза, вижу Гейла, одетого по-уличному. Он всегда встает раньше всех в лагере, даже если спал всего два часа, потому что ненавидит очереди в туалет и умывальник, а сейчас прибежал на мои крики.
Я прижимаюсь лбом к его холодной руке. Становится легче.
- Опять кошмары? - Другая холодная рука гладит меня по стриженой голове.
- Еще какие. – Я возвращаюсь в реальный мир. – Как будто на меня снова рухнула поленница.
- Опять? – Ему очень стыдно. - Прости, пожалуйста...
- Ничего страшного. – Обнимаю его за шею. - Ты же не виноват, что такой большой, а палатка такая тесная…
– Больно? – Гейл берет меня за плечи. – Куда я тебе заехал на этот раз?
Я куда-то показываю наобум.
- Угу, понял. – Он задирает мою футболку. – Синяка нет… Рёбра целы?
- Оёйййй!... - Я вскакиваю: во-первых, рука ледяная, а во-вторых, щекотно. И в-третьих, все равно пора вставать.
- Хорошо тебе, Гейл. - Начинаю одеваться. – Ты снов не видишь.
- Да как тебе сказать… - Гейл делает многозначительную паузу. - Сегодня приснилось, что лежу в могиле со скелетами, - он проводит пальцем по моим выступающим ребрам, как по расческе, – а они ругаются матом.
- Опять? – Мне очень стыдно. – Прости, пожалуйста…
- Ничего страшного, Кискисс. – Он помогает мне натянуть свитер. – Если бы мне досталось так же, как тебе, я матом бы не ругался, а разговаривал, и не во сне, а наяву. Ну ладно, пошли, а то кашу провороним. – Он выбирается из палатки: в тесноте толком не оденешься.
- Было бы чего воронить… - ворчу я, зашнуровывая ботинки.
Подъем еще не объявили, а возле умывальника уже очередь. Как ни стараюсь заставить себя подниматься вместе с Гейлом, чтобы никого не ждать, ничего не выходит.
Когда я, умывшись ледяной водой, подхожу к общей палатке, из нее уже слышится стук алюминиевой посуды – начинается раздача завтрака. Гейл дожидается меня с двумя мисками серо-коричневой каши. Миски – это громко сказано: каша кое-как размазана по дну, не объешься. Еще по кружке горячего, чуть-чуть подслащенного травяного чая – и не понять, был завтрак или не было. Детям, правда, достается еще и по стакану синеватого молока. Откуда тут молоко, можно только догадываться. Говорят, синтезированное, но детишки пьют и хвалят.
Народ ест быстро и без разговоров. Сложив дочиста вылизанную посуду в пластиковое ведро, все выходят, и только мы задерживаемся – нас дожидаются стоящие в углу большие берестяные короба. Скоро особый день, и к нему особое задание.
Когда мы уйдем, дежурный затопит печку, соберет детей, включит аппаратуру, раздаст тетрадки и карандаши, и палатка превратится в учебный класс. Учительница будет с экрана объяснять новый материал и задавать вопросы, а шестеро детей от пяти до двенадцати лет – выполнять ее задания. Наверно, сложно учить такой разновозрастный класс, но дети должны получать знания в любых условиях.
Надев короба на плечи и подогнав ремни, мы забираем из палатки свое оружие и успеваем как раз вовремя: дежурный уже собирается задвигать огромный засов – дело не из легких. Извинившись за задержку, мы проскакиваем в ворота. Перед нами снова лес. Мы движемся в сторону светлеющего края неба, и вскоре лагерный частокол исчезает за деревьями. Дорога дальняя, а вернуться надо засветло, да еще и проверить ловушки.
Лагерь беженцев - это три армейские палатки под большим двускатным навесом и маскировочной сеткой, стоящие в лесу, в полумиле от пограничного забора Тринадцатого дистрикта. Сам забор высоченный, весь в мотках колючей проволоки и постоянно под током – видимо, вольным гражданам Тринадцатого есть кого бояться. А нам, получается, некого.
Лагерь обнесен десятифутовым частоколом. По сравнению с пограничным забором он, конечно, выглядит простым штакетником, но по крайней мере, благодаря ему дикие звери в лагерь не лезут и детвора по лесу не разбегается. В одной палатке живут одинокие мужчины, в другой – женщины, дети и семейные. Жилые палатки сделаны из той же термоткани, что и наша, нежилая общая – из простого брезента. Каждая жилая рассчитана на пятнадцать человек, а в лагере вместе с нами получается ровно шестьдесят. На остальное грех жаловаться: есть электричество, полевая кухня, канализация и даже душевая с дровяным водонагревателем. Рядом быстрая и чистая незамерзающая речка, из которой в лагерь качают воду. Словом, все, что нужно для выживания пятидесяти трех взрослых и семерых детей.
Говорят, раньше беженцев принимали сразу и давали гражданство. Сейчас в Тринадцатом эпидемия оспы, из-за которой введен карантин. Неизвестно, чего тут больше: заботы о нас или опасения, что мы занесем какую-нибудь еще более страшную болезнь. Эпидемия уже идет на спад, но она свела в могилу больше четверти населения и очень многих покалечила, так что предосторожности лишними не кажутся.
Каждый день в лагерь приходит человек, лица которого никто не видит, поскольку оно всегда скрыто маской с респиратором. Он собирает взрослых и ведет за забор, где они весь день разбирают какие-то завалы или демонтируют устаревшую технику. За это другие люди в масках утром и вечером выносят на нашу сторону забора большой бак с каким-то месивом. Иногда оно желтое, иногда буро-зеленое, чаще серое. Но будь оно хоть фиолетовым, на вкус это всегда вареные опилки без соли - равно столько, чтоб от голода ноги не протянуть. Может, разборщикам завалов и дают нормальный обед, но по ним не скажешь.
Жизнь в Тринадцатом чудная. Во-первых, он весь упрятан под землю. Говорят, этот нижний мир строился не одно столетие – на случай всеобщей ядерной войны. Они под землей даже рыбу разводят и картошку выращивают. Во-вторых, там нет ни бедных, ни богатых, ни шлаковских, ни городских – это еще удивительнее, чем подземные сады и огороды. Все равны, все носят одинаковые штаны и куртки, все едят из общего котла и поровну – разве что больным, беременным, детям и занятым на особо тяжелых работах полагается добавка. В-третьих, все население – солдаты. С четырнадцати лет у детей начинается неслабая военная подготовка. Если в других дистриктах внимательно следят, как бы у кого не завелся нож длиннее кухонного, в Тринадцатом все должны владеть любым оружием и приемами рукопашного боя. В-четвертых, здесь можно учиться на кого захочешь - даже на врача, были бы мозги. В-пятых, для того, чтобы все это существовало и работало, все люди живут строго по расписанию. Утром хитрая машина специальной краской наносит каждому на руку его личный распорядок дня – смыть его нельзя, но к ночи он выцветает сам, чтобы наутро машина смогла нанести новый на то же место. Не знаю, смогли бы мы так жить, но здешние дети уж точно не ведают, что такое Жатва и Голодные Игры.
Мы внизу побывали уже два раза. Первый – когда после допроса, снятия отпечатков пальцев и прочих премудростей нас повели на санобработку. Под конвоем спустили на лифте чуть ли не в преисподнюю и полутемным коридором привели в настоящий рай. На самом-то деле это была санитарная комната, выложенная побитой бледно-голубой плиткой и с треснутым зеркалом на стене, но там была горячая вода! Пришла тетка в маске и резиновом халате, выдала нам одну мочалку на двоих, бутылку грязно-зеленого жидкого мыла и узел ветоши – мы не сразу разобрались, во что переодеться, а чем обтереться. Показав нам, как пользоваться стиральной машиной и дезкамерой, она поскорее ушла – мы даже ее ни о чем спросить не успели. Посмотревшись в зеркало, мы поняли, почему она так быстро сбежала: перед ней были не люди, а лесные черти – один с бородой, другой без. Если бы зеркало было целым, то от нашего вида оно бы непременно треснуло. Нас не застрелили, наверно, только потому, что мы все-таки шли на двух ногах и разговаривали. От увиденной картины мы тут же, наплевав на стыд, сбросили всю свою грязную одежду до последней нитки и закинули в машину, а то, что стирке не подлежало – в дезкамеру. А потом долго стояли под душем, просто раскрывши рты - эта ржавая вода с хлорным запахом казалась нам вкуснее летнего дождя. Блаженство длилось ровно до того момента, когда я открыла бутылку с мылом. В ней была та самая резко пахнущая гадость, в которой некогда меня отмачивала команда подготовки. Оказывается, всем трибутам перед Играми просто выводили блох, как Лютику. Мертвец должен быть чистым. Хорошо, что мыло у нас было свое, из дома – земляничное.
Второй раз нас повели на медосмотр – уже в другое подземелье, посветлее и почище. Все врачи были в резиновых масках, резиновых передниках и резиновых перчатках до локтей. Эта резиновая команда долго нас крутила, вертела, прослушивала, простукивала и просвечивала, как будто искала разбойничий клад. Нам сделали прививки от оспы, а мне кое-что еще. После очень неприятного осмотра врачиха удовлетворенно кивнула и приставила к моей руке шприц – точь-в-точь такой, каким нам вводили датчики слежения. Увидев мое враз побледневшее лицо, она объяснила:
- Милая, с детьми придется потерпеть, пока не уйдет эпидемия. Этой капсулы хватит на год, а там видно будет. – И успокоила: - Ничего страшного, у нас все с такими ходят.
Сначала мы решили эту капсулу немедленно вырезать - а вдруг это и в самом деле датчик слежения. Но когда Гейл попросил антисептик из лагерной аптечки, тетки-беженки на него чуть ли не с кулаками набросились. Во-первых, капсулы - это вынужденная мера, чтобы не рождались больные или мертвые дети – вам оно надо? Их не вводят никому, кроме женщин детородного возраста – пятидесятилетняя Мэй Браун показала обе совершенно чистые коричневые руки. Во-вторых, если бы это были датчики, то тебя, парень, ими бы первого утыкали, только увидев твою бандитскую рожу. А в-третьих, если так хочется поработать ножичком, вырежи что-нибудь у себя на лбу. Например, «я живодер». Вот на это мы тебе антисептика дадим, сколько захочешь, а девочку свою не трожь. Гейл на них не обиделся. Капсулу мы оставили.
У него теперь и в самом деле диковатый вид с отросшими волосами и настоящей черной бородой - был школьный красавчик, да весь вышел. А уж на моей голове после того, как я лишилась косы, было сущее воронье гнездо, пока женщина по имени Ивон Грабовски меня не постригла за компанию со своим шестилетним Ником, так что я теперь могу даже сойти за мальчика.
Вообще в лагере к нам относятся очень хорошо – мы это честно заслужили. Во-первых, за то, что живем в своей палатке. Народ, спящий в два этажа, это очень ценит. Во-вторых, за важный вклад в общий котел. Мы сразу же пошли не на работы за забор, а на охоту в лес, и в первый же день принесли столько дичи, что все наелись досыта – некоторые впервые в жизни, да еще и на добавку осталось. Если в котле с мясом размешать вечернюю кашу, получается весьма приличный наваристый суп, а если добавить еще и сушеных грибов, которыми увешаны все палатки, то вообще объеденье. Теперь никто в лагере не ложится спать голодным.
Но сегодня у нас в лесу особое дело. Недавно мы нашли болото с клюквой. Снега тут не очень много - клюкву можно откопать и собрать. Скоро Новый год – чем детишкам не подарок? Услыхав про клюкву, ребята из Седьмого сразу же сделали нам по берестяному коробу – тут уж деваться было некуда. Как раз накануне нам повезло: мы подстрелили оленя, обеспечив лагерь мясом на два дня вперед, так что сегодняшний день спокойно можно посвятить клюкве, а вечером просто проверить ловушки.
Солнце из оранжевого становится желтым и поднимается над самыми высокими деревьями, когда нам становится ясно, что на лагерной каше далеко не уйдешь.
Подстрелив двух белок, мы устраиваемся на поваленном дереве, быстро разделываем добычу и жарим на костре. С собой у нас соль еще из домашнего запаса и фляга с утренним чаем – получается неплохой обед. Шкурки принесем в лагерь – там есть мастера их выделывать.
Да, за охоту теперь можно не беспокоиться – это уже не преступление, а наша обычная работа, и за нее полагается не пуля в лоб, а всеобщее признание. К нам даже из-за забора однажды пришли и попросили добыть оленя, а потом за него дали в лагерь масло и сахар. Все-таки переход на легальное положение очень многое меняет в жизни. И это касается не только охоты. Нам теперь не приходится десять раз оборачиваться, прежде чем просто взяться за руки. Мы совершенно открыто делим одну жизнь и одну палатку. Жизнь, правда, делить легче, чем палатку, но это уже мелочи.
Единственное, что у нас нелегальное – это мы сами.
Сразу было решено взять чужие имена: если узнают, что мы живы, наших близких убьют немедленно. В списке беженцев мы значимся как Джесс и Лесли Маккинноны двадцати одного и восемнадцати лет. Думаю, что у многих тут липовые имена, но уж ничего не поделаешь – никто не знает, насколько длинны руки Капитолия и кому верить можно, а кому нет. Как и раньше, мы только в лесу можем быть сами собой – на этот раз в буквальном смысле. Только здесь мы можем называть друг друга по именам и говорить о доме.
Здесь, вдали, бесценны вещи, которые для нас в прежней жизни ничего не значили. Мы их перебираем снова и снова, как сундук с сокровищами. Каждое слово, каждый жест, каждая доска в заборе, каждое дерево в родном лесу, каждый флюгер на каждой городской крыше – и не сразу вспоминается, что рядом с флюгерами теперь пулеметные гнезда, в лес хода нет, а за словами и жестами нужно очень тщательно следить, если жить охота...
Забросав снегом костер, мы собираемся идти дальше – и тут слышим, как в кустах ворочается кто-то большой.
Если это медведь-шатун, его надо убить немедленно – он все равно погибнет от голода, но до этого успеет натворить дел. Еще возьмет и притащится к лагерю…
Гейл стреляет первым. Пролетев над кустами, стрела втыкается в березу.
Из кустов раздается рев, но не медвежий, а вполне человеческий:
- Джесс, ты же чуть меня не убил, засранец!
На ходу подтягивая штаны, к нам через кусты ломится большой и шумный Уолтер из Седьмого. Это он и двое его друзей сделали наши короба.
Да, вот так и появляются седые волосы. Только что на моих глазах по чистейшей случайности человек остался жив. А если бы я выстрелила первой?…
- От засранца слышу. – У Гейла голос твердый, но рука дрожит. – Далеко же ты забрел по нужде, приятель!
- С некоторых пор лагерный сортир перестал меня устраивать. – Уолтер втягивает носом воздух. – А вы тут, как я погляжу, уже кого-то убили и съели?
- Если бы тебе раньше приспичило, мы бы с тобой поделились, - разводит руками Гейл. – А сейчас, извини, у нас только шкура, кости и головешки от костра.
До нас доносится стук топоров. Конечно, все трое здесь. Зачем – не наше дело. В Котле быстро учатся меньше спрашивать, больше соображать и не совать свой нос куда не следует.
- Ребята, нам не интересно, что вы тут делаете, - начинает Гейл.
- Но точно известно, что вы голодные, - подхватываю я. – Так или не так?
- Да ты, я вижу, сама проницательность, маленькая миссис Маккиннон, - громыхает Уолтер. – Были бы мы воробьями – нам бы хватило этой каши за глаза...
- Я сейчас. – Оставив их с Гейлом у кострища, ухожу туда, где их голоса не слышны, и через некоторое время возвращаюсь с весьма неплохим зайцем.
Кроме Гейла и Уолтера, на поваленном дереве уже сидят спокойный длинноволосый Джефри и совсем юный Донни. Над костром висит котелок - осталось только что-нибудь в него положить.
Я вручаю добычу Джефри, который, по моим наблюдениям, у них за старшего.
- Быстро ты управилась. – Он берет зайца за уши. – Я пробовал ставить ловушки, но в них мало что попадалось. Точнее – совсем ничего.
- Если хочешь, я тебя научу, - обещает Гейл, непревзойденный мастер всех и всяческих ловушек, и поднимается с бревна. – Мы пошли, а то до болота еще топать и топать.
- Спасибо! – кричит Джефри нам вслед.
- Особенно тебе, Джесси! - добавляет Уолтер. – Кабы не ты, я бы в этих кустах дотемна просидел!
- Уолтер, а он что, тебя вылечил? – слышен голос Донни. – Тебе больше не надо просить у Мэй слабительное?
- Донни, заткнись! – ревет Уолтер. – Пока мы болтаем, заяц окоченеет, и его придется похоронить!
- А где мы его похороним? – интересуется Донни. – Там же, где старого Чарли?
Что отвечает Уолтер, мы уже не слышим.
Мы довольно быстро наполняем короба - клюквы в этом году уродилось много. Еще уродились грибы, но в лагере никто этому не радуется, хоть и насушили на две зимы вперед: говорят, много грибов – к войне.
Если добыть еще оленя, можно снова обменять на сахар и наварить клюквенного киселя. Дети будут счастливы.
Нам нравится возиться со здешними детьми. Все-таки мы очень скучаем по своим братьям и сестрам. Конечно, мы все сделали, чтоб они без нас не голодали – если бы еще сделать, чтоб они за нас не переживали… Нам теперь остается только восхищаться родителями наших семерых детей – они все-таки смогли, ушли все вместе. И что с того, что они уходили по теплу, а не как мы, в снегу по шею…
Может, летом мы бы и добрались до Тринадцатого за неделю, но на дорогу по глубокому снегу ушло вдвое больше. На снегоступах без привычки далеко не уйдешь - пока не научились, еле-еле ползли. В первую же ночь нас повстречали старые знакомые – дикие собаки. Видимо, решили на прощание поквитаться за всех собратьев, безвременно сгинувших в котле Сальной Сэй. Даже когда мы убили вожака, они не ушли – очень уж были злы и голодны. Мы долго отстреливались от них в темноте спина к спине, пока не истратили весь боезапас. В конце концов мы их победили - у нас все-таки были два факела и денатурат, а у них не было, но из-за бессонной ночи день пропал.
Следующая остановка была, когда провалились под лед на озере. Хорошо, что неглубоко. Выбраться мы выбрались, но мокрые по пояс. Пришлось долго сушить одежду и обувь и сидеть голодными: много ли настреляешь босиком в зимнем лесу?
Дни становились короче, и как мы ни старались увеличить дневной переход, темнота нещадно воровала время. Мы использовали его для отдыха: один спал - другой сторожил. Получалось около восьми часов на каждого. Но не для того же мы ушли из дома, чтобы спать зимой в лесу, как два енота…
Самая памятная остановка была в горах. Добравшись до тоннеля, обозначенного на карте, мы уже готовы были идти через него, но тут Гейл вспомнил, что все тоннели еще с войны заминированы. Очень скоро мы в этом сами убедились. Нас учуяла на той стороне большая стая голодных диких собак. Конечно же, они решили нами пообедать, но вместо этого сослужили очень добрую службу. Не успели они добежать до середины - грохнуло так, что сразу вспомнились Игры, будь они неладны… Взрыв размазал собак по тоннелю, при этом наглухо его завалив. Нам ничего не оставалось, как идти через горы. Может, там и был перевал, но мы не стали его искать, чтоб не сбиться с дороги – нашли козью тропу и по ней полезли вверх. И тут резко испортилась погода. Мы решили найти укрытие, пока нас не сдуло вниз. После долгих блужданий под ледяным ветром наконец-то обнаружился вход в пещеру. Мы так замерзли и намучились, что даже не обратили внимания на явно рукотворный каменный завал… Когда через узкий лаз попали внутрь и зажгли факел, обнаружилось, что пещера полна скелетов. Эти люди были мертвы сотню лет и более. У всех на шеях висели медальоны – Гейл сказал, что солдатские, в их семье такой хранится. Судя по раздробленным костям у некоторых, здесь лежали раненые. Первым желанием было оттуда сбежать – когда высунулись наружу, оказалось, что уже некуда: началась метель. Двое суток провели мы в обществе мертвецов, отгородившись от них палаткой. В конце концов мы убедились, что мертвые народ спокойный и безвредный, а что выглядят не очень – так мы сейчас и сами хороши.
Это было последнее наше большое дорожное приключение – до того самого момента, когда двух дикарей на подходе к забору остановили люди с автоматами.
После допроса и санобработки нас отвели в лагерь, где мы, из последних сил поставив палатку, проспали мертвым сном сорок часов. Могли бы и больше, если бы нас не разбудили на медосмотр. И дело было не только в усталости. Просто очень здорово было наконец-то уснуть вместе, ничего не боясь, а не стеречь друг друга, хватаясь за лук при каждом шорохе.
Сегодня наступает Новый год.
Общая палатка увешана гирляндами из сосновых веток и омелы. Посреди лагеря красуется наряженная елка. Конечно, в Тринадцатом страшная экономия, снега зимой не выпросишь, а праздники считаются баловством, но при всем при этом за забором нашлось, чем украсить нашу елочку. На ней сверкает все, чем богата помойка Тринадцатого дистрикта - тщательно надраенное, искусно вырезанное, хитро заплетенное. А на верхушке сияет настоящая светодиодная звезда.
Что касается нас, то всю неделю до праздника мы носились по лесу, как дикие собаки. Надо было добыть целых трех оленей – одного в лагерь, двух за забор. Обмен превзошел все ожидания: кроме масла и сахара, нам дали еще мешок сухого печенья.
Как они там, под землей, разделят двух оленей на весь дистрикт – для меня загадка. Но мы точно знаем: хоть по чуть-чуть, но достанется каждому. За что Тринадцатый действительно достоин уважения, так это за то, что президент и рядовые граждане едят из одного котла, и это свято соблюдается.
Проверив ловушки, мы возвращаемся в лагерь и видим, что весь народ стоит у ворот с очень серьезными лицами. Нам объясняют, что на праздник ожидаются очень важные гости, одни вы не знали, потому что вечно вне коллектива, если не в лесу, то у себя в палатке, еще до отбоя, бесстыдники, поэтому марш умываться и переодеваться. Но уже поздно - в сопровождении четырех солдат, секретаря и своего главного помощника Нормана Боггса в лагерь входит президент Тринадцатого дистрикта Альма Койн.
Раньше эта седая строгая дама появлялась у нас только на экране в виде говорящей головы. Оказывается, она очень высокого роста – почти что с Гейла. Боггс и тот от силы на два дюйма выше нее. Все – и президент, и Боггс, и солдаты, и даже секретарь - в одинаковой военной форме, только нашивки разные.
Мы поскорее смешиваемся с остальными встречающими, но от президентского глаза разве укроешься…
Сначала Койн поздравляет всех с наступающим Новым годом и вручает подарки детям – каждому по пачке тетрадей и коробке цветных карандашей. В условиях жесткой экономии это поистине царский подарок, но президент говорит, что в Тринадцатом всегда на первом месте забота о здоровье и образовании подрастающего поколения – без этого нет будущего.
По эпидемии прогноз обнадеживающий, продолжает она. Если все будет хорошо, к весне снимут карантин. За забором уже для всех готовы комнаты. Мы будем очень рады получить такое замечательное пополнение, рискнувшее всем ради свободы, говорит она, глядя на Гейла в упор. У нас впереди очень большие дела - она особо выделяет слово «очень». Нам нужны ваши светлые головы, твердые руки и горячие сердца. Власть в моем лице гарантирует вам безопасность, обучение любой профессии и медицинскую помощь. И конечно, вы все получите гражданство.
По окончании речи президента с сопровождающими приглашают в общую палатку на праздничное угощение. От каши с мясом и грибами они вежливо отказываются, но по кружке клюквенного киселя с удовольствием выпивают.
У ворот Альма Койн произносит еще несколько поздравительных слов, а потом, задержав взгляд на Гейле, прощается и покидает лагерь.
Только теперь мы замечаем, что так и стоим, обвешанные добычей.
- Слышала, что она сказала? – У Гейла глаза горят ярче звезды на елке. - Большие дела! О каких делах речь, как ты думаешь?
- Даже не представляю. – Я действительно не представляю. - Может, еще на один уровень в землю закопаться?
- Да как ты не понимаешь! – кричит Гейл. – Если это то, что я думаю, Капитолию кранты! И Голодным Играм тоже! Разве не этого мы хотели?
