Глава 2К своим пятнадцати годам Питер Петтигрю стал из невзрачного серого ребенка невзрачным серым подростком. Он был из породы тех людей, которых в магазинах так и норовят обвесить, в общественном транспорте – толкнуть, а в любой очереди – нахамить и оттеснить в «хвост».
Хвост.
Мародерская кличка прилипла к нему намертво. Питер подозревал, что так будет теперь действительно до самой смерти.
Начиналось-то все хорошо. Петтигрю был распределен на Гриффиндор, факультет смелых, чем очень гордился. У него были прекрасные приятели, двое из которых блистали всегда и во всем. Джеймс Поттер и Сириус Блэк. Был приятель не такой звездный, но гораздо более добрый – Римус Люпин. (Ну да, ну да, оборотень, но это ведь пустяки… такие пустяки. Питер умел, когда надо, очень хорошо закрывать глаза на всякие мелкие недостатки происходящего). Это было весело – вместе с ними нарушать правила. Весело – учиться анимагии ради того, чтобы по ночам гулять с Римусом, когда он превращался в волка. Страшно и весело.
Все оборвалось в тот момент, когда Питер обнаружил, что в анимагической форме превращается в крысу. Не в грациозного оленя, не в сильную огромную собаку, а в крысу! Его огорчению не было предела. Тогда оно и возникло, это липкое прозвище «Хвост».
Ну и пусть, думал Питер, лежа ночами под тонким одеялом в гриффиндорской спальне и глядя бессонными глазами в потолок, на котором качались причудливые ночные тени. Крыса – очень ловкий зверек, между прочим. И полезный. Как бы Мародеры без него открывали Иву? Только он, Питер Петтигрю, способен проскользнуть между гибкими, смертоносными ветвями Гремучей Ивы и нажать на строго определенный сучок. И только он способен бегать по всему замку, не привлекая внимания, разнюхивая и разведывая новые ходы, чтобы потом блистательные друзья могли нанести их на чудо-карту…
Питер гордился своей работой.
Он гордился и своими друзьями, такими ловкими, умными, смелыми. Пока он был рядом с ними, ни одна школьная зараза не осмеливалась нападать на него. И ничего, что эти друзья всегда и во всем оказывались первыми, а Питер вечно в тени. Так даже лучше. Да-да, лучше, пока ты в тени, никто не наступит тебе на хвост… Никто не станет завидовать… Пусть они там светятся, как звезды, а с Питера вполне хватает и отраженного света…
И ничего, что эти друзья иногда позволяют себе обидные слова в его адрес. Это ведь они не со зла. Просто Джеймс и Сириус такие… острые на язык. А Римус слишком скромный, чтобы делать им замечания, хоть он и староста. Но это все ничего. Вот другим от Джеймса и Сириуса достается куда больше. Да хоть тому же Снеггу со Слизерина.
Питер улыбался, когда думал об этом: ему нравились такие развлечения своих блистательных друзей, хотя сам он не принимал в них участия. Ему нравилось думать, что это не он сейчас ползет по траве к своей волшебной палочке, отплевываясь от мыльной пены, что не он висит в воздухе вверх тормашками, а он твердо стоит ногами на земле, и может просто наблюдать, и он круче-круче-круче… А слизеринцу так и надо. Раз не нашел себе тех, кто за него всегда заступаться будет. Он просто не умеет устраиваться, думал Питер не раз, удобно усевшись под своей любимой березой у озера и наблюдая какую-нибудь очередную стычку. Не умеет, а еще слизеринец.
Надо отдать ему должное, он никогда не сдавался без боя. И иной раз мог ударить Джеймса или Сириуса даже каким-нибудь опасным заклинанием, в которых был мастер. Но ведь силы-то неравные. Пока с одним разбираешься, другой обезоружит и обездвижит. По мнению Питера, это была глупая стратегия.
Однажды за этого Снегга попыталась заступиться Лили Эванс, так он такое ляпнул!
Сам виноват. Конечно, сам виноват.
Питер знал, что Джеймсу очень нравится Лили Эванс. А она не бегала за ним, как другие девчонки, не восхищалась его успехами в квиддиче. И за Сириусом тоже не бегала. Она почему-то предпочитала компанию этого ужасного слизеринца. Питер часто видел их вместе – и на совместных уроках Гриффиндора и Слизерина, и на прогулках в школьном дворе, и в Хогсмиде. К пятому курсу они стали реже мелькать вместе – наверное, ссорились, и неудивительно, если Снегг дружил со всеми этими чистокровными Эйвери да Малсиберами, которые терпеть не могли маглорожденных, а Эванс – маглорожденная и есть.
А после того, как Снегг обругал ее грязнокровкой, общаться они и вовсе перестали.
И Джеймс перестал наконец сходить с ума от ревности.
Питер был рад за друга, а на Снегга бросал при встрече злорадные взгляды: что, мол, получил первую красавицу школы?
И все-таки... все-таки… что же заставляло эту первую красавицу таскаться за ним пять лет, как привязанная?
Питер не мог этого понять. Он давно смирился с тем, что все девчонки смотрят в их компании только на Джеймса и Сириуса, это было вполне закономерно… и в том, что Лили смотрела так долго не на них, а на мрачного и куда менее эффектного слизеринца, было что-то неправильное… что-то, смутно раздражавшее Питера, нарушавшее порядок вещей в его представлении. Будившее в нем смутные надежды, которых он сам не мог до конца понять.
Он долго рассматривал себя в зеркало. Волосы какого-то неопределенного цвета, да еще торчат во все стороны. Как у Джеймса – но если Джеймсу это даже идет, то ему, Питеру, это придает какой-то нелепый вид. Бледное лицо, пожалуй, можно бы назвать симпатичным… если бы не эти блеклые, невыразительные глаза! Питер их ненавидел. Ненавидел потому, что не мог заставить смотреть их гордо, красиво и уверенно.
Они всегда смотрели жалко и подобострастно.
Да и неважно, какая у него внешность. Какой у него цвет глаз и торчат у него волосы или падают на лоб с небрежным изяществом – как у Сириуса. Главное, что печать вечного подчинения и угодливости лежит на лице, и ничем ее не вытравить…
Ну и пусть. Не всем же быть звездами. А будь Питер совсем уж ничтожеством, звезды не взяли бы его в свою компанию, правда?
Так что все неплохо.
Если бы еще чуточку снисходительней были учителя, особенно Макгонагалл…
Минерва Макгонагалл была их собственным деканом, но Питеру казалось, что именно из-за этого она на уроках шпыняет его еще больше, чем какого-нибудь там пуффендуйца. Она хочет, чтобы ее любимый Гриффиндор всегда был на вершине и блистал полным составом. Но что же делать, если Питеру так не дается трансфигурация? В этом даже была злая ирония, в конце концов: он, овладевший искусством анимагии, не мог ладу дать на уроках каким-нибудь обычным чашкам или подушкам для булавок!
Он просиживал ночами, шепотом отрабатывая заклинания на спичках и пауках, выловленных в заброшенных коридорах, куда не добирались щетки мистера Филча. Но заклинания у него все равно получались хуже, чем у Джеймса и Сириуса, которые не тренировались вовсе. И паук, которого следовало превратить в перо, обращался в какую-то дикую химеру, которая норовила сплести паутину прямо в чернильнице и постоянно убегала оттуда, оставляя на пергаменте путаные следы чернильных лап. Питер провожал ее грустным взглядом и вздыхал. И пытался поймать ее, но даже это не всегда удавалось.
Однажды очередная химера забежала в спальню девочек и перепугала какую-то впечатлительную первокурсницу. Паника поднялась на весь факультет, все всполошились, как будто Темные силы атаковали замок, даже Макгонагалл прибежала. Это было смешно. Сириус тогда даже одобрительно хлопнул Питера по плечу…
Сложная это штука – трансфигурация.
И еще все эти формулы… определения… законы… Питер никак не мог их запомнить. И на каждом уроке с трудом вспоминал пройденный материал. Или не вспоминал вовсе, за что рассерженные учителя нередко снимали баллы с Гриффиндора. И гриффиндорцы потом злобно глядели на Питера: опять не выучил, опять всех подвел…
За баловство Джеймса и Сириуса с Гриффиндора тоже постоянно снимали баллы, но им все прощали... Им всегда все прощали. Даже строгая Макгонагалл была к ним не так строга, как к Питеру.
Джеймс потрясающе играл в квиддич и не раз выигрывал Кубок для факультета. А за успехи в квиддиче в Хогвартсе носили на руках…
Питер не обижался и на это.
Иногда он брал метлу и поздно вечером, рискуя нарваться на очередную отработку, уходил летать в одиночестве где-нибудь в окрестностях Запретного Леса. Конечно, летал он далеко не так блестяще, как Джеймс, и не претендовал на это, да и вообще, честно сказать, иной раз не мог справиться с управлением и набивал шишки – но ему нравилось летать. Нравилось чувствовать ветер, бьющийся в лицо, и это чувство свободы – от всего… ото всех… Он наслаждался своим полетом, пусть чуточку неуклюжим, но зато совершенно свободным, и никто не кричал: «Эй, Хвост, у тебя что, косоглазие? Твоя метла кренится вправо, а ты и не видишь!»
Потом он тихой серой крысой проскальзывал обратно в спальню, приглаживал растрепанные волосы и сворачивался в кровати клубком, до рассвета переживая в себе это волнующее чувство полета. Иногда он доставал зеркало и смотрел в него, и тогда его не раздражало свое лицо, потому что глаза светились как-то по-другому, ярче, и на щеках был румянец, и что-то робкое, заискивающее исчезало на время… на время.
Иногда Питеру снилось, что он играет в квиддич и изящно ловит снитч. Он приземляется под рев трибун и аплодисменты, крепко зажав в руке сияющий золотой мячик, который отчаянно пытается вырваться, и навстречу ему бежит по полю девочка… Питер смутно представлял, как она выглядит, но ему хотелось, чтобы у нее было такое же лицо, такие же глаза и волосы, как у Лили Эванс… и бросается ему на шею. Иногда во сне она целовала его в щеку, и тогда Питер, проснувшись, долго лежал, зажмурившись, словно надеясь, что это поможет ему не возвращаться в реальность, и осторожно проводил рукой по тому месту, где, казалось, все еще чувствовался приятный холодок поцелуя…
На седьмом курсе Лили стала встречаться с Джеймсом. Снегг, глядя на них, зубами скрипел от ненависти, а Питер был спокоен. Теперь все стало на свои места.
