Глава 4Глава 4: «Александр Скрепкин: изгой»
Ну, что сказать: моя жизнь в лагере сложилась гораздо хуже, чем даже показалось в первый день. Не зря говорят, что жизнь похожа на зебру: сначала чередуются черные и белые полосы, а потом наступает жопа. Вот я в ней, фигурально выражаясь, и оказался.
Да, я уже говорил и повторяю, что хотел в лагере незаметной и спокойной жизни. У меня была мечта: отдохнуть хотя бы немного от домашнего ада, так хотелось просто побыть на природе, подышать воздухом, хотелось не видеть каждый день пьяную рожу отца, не слышать брань родителей и не терпеть побои.
А в итоге все получилось хуже некуда. Я изгой, в лагере меня презирают абсолютно все. Так обидно: я же всего лишь хотел тихо и мирно себе существовать, ни во что не вмешиваясь. Я никуда не лез и никого не задевал. Да, я ненавижу мажоров и не скрываю этого, но на то у меня есть свои причины. Почему же против меня все ополчились, почему мне и тут, где я должен был отдыхать, нет покоя? Я уже говорил, что жизнь несправедлива?
Ну вот, шпыняли меня все, но наиболее активно те самые парни, с которыми я столкнулся в самый первый день. Их трое, и самый главный заводила - Денис Орлов, которого тут называют Орел. Так про себя и говорят: мажоры, что, разумеется, только укрепляет мою ненависть к ним.
Трудно описать то, как я их ненавижу, таких слов нет даже в великом, богатом и могучем русском языке. Ведь именно из-за них я с самого начала попал в такое незавидное положение. Эти парни считают себя самыми крутыми и уверены в том, что именно они имеют право выбирать, кому можно жить себе спокойно, а чья жизнь должна превратиться в ад. Считают себя самыми правильными и крутыми.
Тем не менее, я ничего не мог противопоставить им, как ни пытался. В принципе, возможно, что-то бы и получилось при несколько других обстоятельствах. Может, если бы я как следует постарался, смог бы если не победить их (до такой степени самообмана я не дошел), то хотя бы сыграть в ничью.
Но я слишком устал для этого. Понимаете, у меня просто не осталось сил. Слишком вымотали постоянные домашние ссоры, частое рукоприкладство со стороны отца, замечания матери о том, что без меня было бы лучше… Все это привело к полному моральному истощению, я ничего не мог и мне ничего не хотелось. Не хотелось сопротивляться, драться, ссориться. Хотелось просто забиться в угол и не вылезать оттуда весь месяц, чтобы хоть немного залечить физические и душевные раны перед новым столкновением с родителями. Можете считать меня трусом, если вам угодно.
В любом случае, такой возможности мне не представилось, просто потому, что группа оборзевших мажоров не соизволила мне ее дать. И постоянно приходилось ходить настороже, как натянутая струна, быть готовым к обидным репликам и внезапным нападениям из-за угла. А вместо того, чтобы копить моральные силы, как планировал, я их все больше тратил.
Но, к моему огорчению, мажоры оказались на редкость везучими: меня часто наказывали за жалкие попытки противостоять им, им же все сходило с рук. И я считал этот лагерь худшим местом на свете. Я попал в кошмар, в кромешный ад. Не верил, что будет лучше.
Что касается моих синяков, они не только не исчезли, но и стали еще более ужасающими. Да, прошло чуть больше недели после приезда в лагерь, но я надеялся, что они хотя бы поблекнут немного. Тем не менее, когда я получал возможность разглядеть себя, зрелище все больше угнетало. Огромные синяки, кровоподтеки… В общем, полный набор.
Они не желали заживать еще и потому, что им не давали это спокойно сделать. Меня постоянно шпыняли, толкали, били. От этого с каждым днем становилось все хуже. Мне казалось, что еще немного, и боль достигнет предела, я больше не смогу ее терпеть. И что тогда? Не знаю, но меня это пугало.
Конечно, надо было бы показаться врачу, ведь синяки с каждым днем становятся все хуже. Это, наверняка, представляет серьезную угрозу моему здоровью. Но я решил, что не пойду к врачу и никому не расскажу. Потому что не хочу, чтобы все узнали о моем состоянии, чтобы это стало предметом сплетен и пересудов, чтобы меня презирали еще и за это.
Да, я убежден, что чего-чего, а уж сочувствия я точно не добьюсь. Более того, думаю, что они все, особенно мажоры, только еще больше будут надо мной издеваться, если узнают про это. И наши стычки станут еще более частыми. Если они поймут, что я не имею возможности им сопротивляться, они больше будут меня доставать.
Замкнутый круг какой-то, из которого просто нет выхода. Не знаю, что делать. Отчаяние поглощает. Кстати, помимо ровесников, меня считают странным еще и вожатые.
Дело в том, что я, как могу, стараюсь скрывать свои синяки и ссадины. И, как ни странно, это мне пока удается. Сам не понимаю, почему. Я хожу только в длинных штанах и одежде с длинными рукавами. Да, ужасно жарко и неудобно, но тут уж одно из двух…
Итак, никто в лагере не догадался о моем бедственном положении. Я думаю, что это временно, все-таки такое долго скрывать просто невозможно, я не безумный оптимист и понимаю, что рано или поздно меня все равно раскусят, но постараюсь все сделать, чтобы это произошло как можно позднее.
Странным меня считают и потому, что я никогда не купаюсь. Ведь если я разденусь до плавок, сразу всем станет видно то, что я так отчаянно пытаюсь скрыть, я не могу этого допустить.
Все поэтому считают, что у меня какие-то комплексы. И строят мерзкие догадки (особенно в этом преуспевает Орлов), не имеющие с действительностью абсолютно ничего общего. До жути обидно, конечно, что одним все, а другим ничего. И абсолютно непонятно, что я буду делать, когда всем все станет ясно.
Ведь такой момент, как я уже говорил, непременно наступит. И уж тогда Орлов сможет всласть оторваться на мне, зная все мои больные места. Ну да, именно такой сволочью я его тогда считал.
Отчаяние накатывало волнами. С каждым днем все больше. Казалось, что еще немного, и я просто сброшусь с пирса в воду. Но я отчаянно боролся с этим желанием.
А в довершение всех прочих неприятностей случился он, один из худших дней в моей жизни. Тогда с утра беды ничто не предвещало. Меня, конечно, по-прежнему унижали и презирали, но это уже стало в порядке вещей, пережить это вполне можно. Ну да, проснулся я с лицом, перепачканным зубной пастой, на завтраке в мою тарелку незаметно для вожатых влили какие-то помои… Но это все уже стало в порядке вещей.
Да, я не говорил, мне не повезло еще и в том, что я и оборзевшие мажоры оказались в одной группе, да еще и в одной комнате. Вот уж непруха так непруха! Я искренне до сих пор удивляюсь, как это они сами так долго не могли догадаться о том, что я скрывал. Казалось бы, им разоблачить меня ничего не стоило. Но вот не догадались…
С этим я не смирился, но ничего поделать не мог и почти привык. Это даже уже не казалось ужасным и отвратительным. В конце концов, есть вещи и похуже.
Мажоры, казалось, затаились. Вот мне бы понять тогда, что они задумывают очередную пакость, не зря же почти не задевают меня. И даже отказались от любимого развлечения: спрятать мою одежду и личные вещи так, что мне потом приходится очень долго все это искать. Но нахожу, сказывается печальный опыт школьной жизни, где во время уроков физкультуры тоже находились такие любители.
А в тот день ничего особо ужасного поначалу не происходило и я, откуда только взялась наивность, решил, что этот день не так уж и плох. Рано обрадовался…
Они меня поджидали после обеда, откуда, как в принципе и отовсюду, я выходил одним из последних. Эх, напрасно я расслабился и забыл, с кем имею дело! Ведь с такими, как эти мажоры, надо все время быть на стороже и ожидать подвоха! Но я просто не мог оставаться в постоянном напряжении, нервная система не выдерживала. Вот и решил хотя бы ненадолго позволить себе расслабиться… И сразу же поплатился за это.
Орел с корешами появились словно ниоткуда, я заметил их только после того, как они схватили и куда-то потащили меня.
Оказались мы на довольно отдаленном от лагеря участке, где повсюду была какая-то липкая, приставучая грязь… И собралась половина лагеря. Видать, на представление посмотреть пришли… Вот так круто я попал…
Что было дальше? Эти мажоры повалили меня в грязь и валяли в ней под смех остальных. Да, жестокость людей порой не знает границ… Я ничего не мог сделать, чувствуя только опустошенность и боль. И мечтал только о том, чтобы это скорее закончилось.
Но кончилось все не скоро. Меня еще долгое время продолжали мучить, я пытался сделать хоть что-то, но не получалось и казалось, что это будет длиться вечно. Но потом им все-таки надоело, меня оставили в покое и стали расходиться. А я вдруг осознал, что встать просто не смогу.
И некоторое время вот так лежал, обдумывая, что теперь делать. И дал себе слова страшно отомстить Орлову, чего бы мне это ни стоило. Выглядел я просто ужасно: весь в грязи, потрепанный и очень жалкий. Даже если каким-то образом мне и удастся встать, возвращаться в таком виде в лагерь нельзя.
Ну да, в принципе, можно было бы явиться именно в таком виде и все рассказать в надежде, что мажоров в кои-то веки раз накажут. Но надежда это наивна и беспочвенна. Я ни секунды не сомневался, что Орлову удастся выкрутиться. И дело даже не в его отце. Просто этот гад на редкость удачлив. Так что на тот момент пределом моих мечтаний было как-то скрыть от тех, кто не видел, мое бедственное положение.
И в этот момент меня заметили. Это оказалась молоденькая вожатая из нашего лагеря, которая занимается самой младшей группой и старше меня всего на пять лет. Она, Катя Русакова, человек добрый и бескорыстный. Она одна в этом лагере не презирала меня. И именно она сразу бросилась помогать. Она подняла меня и, понимая, что в лагерь мне нельзя в таком виде, отвела к себе домой (а жила она совсем рядом). Она даже разрешила воспользоваться ванной и дала мне чистую одежду, принадлежащую ее брату, который из нее давным-давно вырос.
Это был первый раз, когда кто-то мне вот так бескорыстно помог. Появился даже шанс не дать мажорам повода поиздеваться над моим потрепанным внешним видом. Так что я с удовольствием вымылся и стал переодеваться в чистое. Когда я уже натягивал рубашку, внезапно позади раздался изумленный вскрик. И, поворачиваясь, я уже знал, что Катя все увидела, и надо как-то объяснить:
- Екатерина Геннадиевна…
- Саша, объясни мене, что с тобой произошло?
- В смысле?
- Не притворяйся. Откуда эти синяки? Эти бандиты малолетние, Орлов с товарищами? Если так, ты должен заявить на них в милицию.
Вот это был грандиозный шанс доставить врагам неприятности, которые им не снились ни в одном кошмаре. Но я им не воспользовался. Потому что сволочью никогда не был и не хотел быть.
- Нет, Екатерина Геннадиевна. Я не хочу говорить об этом. И очень вас прошу, не говорите кому-либо о них.
- Во-первых, давай на «ты», меня Катя зовут. А во-вторых, Саша, ты что, не понимаешь, это же колоссальный ущерб здоровью. И я уверена, если бы остальные знали о твоих проблемах, они такого бы по отношению к тебе не позволяли себе.
- Да? А я, наоборот, убежден, что если узнают, все будет гораздо хуже. Катя, я очень тебя прошу, не говори никому. Для меня это очень важно.
- Хорошо. Обещаю, я не скажу.
Так что с этим я разобрался. А потом спокойно себе пришел в лагерь, с ноткой удовлетворения заметив удивленные взгляды мажоров. На память об инциденте из видимых повреждений осталась только внушительная шишка на лбу, которую мне поставил Орлов (уж не знаю, намеренно или нет), когда катал по земле.
Весь конец дня и половину следующего я обдумывал, какую бы немыслимую гадость сделать Орлову. Так хотелось стереть выражение высокомерия и превосходства с его лица! Потому что он портит мне жизнь, постоянно заставляя пожалеть, что я здесь, а не дома. Да, я, и правда, думал, что уж лучше терпеть мамину неприязнь и отцовы побои, чем здесь постоянно подвергаться издевательствам и насмешкам. Правду говорят, что подростковая жестокость не знает границ.
Меня и тогда, когда я пришел в лагерь, не оставили в покое. Конечно, вещи свои я очень долго искал. Еще постоянно выслушивал насмешки по поводу того, как «живописно» валялся в грязи. В основном от Островского и Утесова. Орлов же молчал, как-то странно смотря на мою шишку. Мне даже сначала почудилось в его взгляде сожаление, но эти мысли я быстро пресек, решив, что он просто обдумывает, не поставить ли мне еще одну для симметрии. Однако когда шутки все продолжались, становясь все более злыми, неожиданно Орлов сказал корешам: «Отстаньте от хлюпика, на сегодня с него хватит». Действительно, больше в тот вечер, и с утра, меня не доставали. Я даже проснулся без всякой гадости на лице. Но мою ненависть к Орлову этот случай только укрепил. Я был вне себя оттого, что он оказывает мне милость, мол, пока что хватит, а потом продолжит развлекаться. Вот я и хотел сделать хоть что-то, чтобы выразить мою к нему ненависть. На последствия мне было плевать.
И решился на поступок до крайности глупый. Конечно, перед тем, как что-то сделать, для начала всегда следует подумать, но на тот момент мне было решительно все равно. Нам приходилось сидеть за одним столом, и мысль ко мне пришла совершенно случайно, продуманным планом это не было.
Просто они продолжали за обедом издевательства надо мной, а я все больше закипал и все больше хотел Орлову ну хоть чем-нибудь досадить. А тут нам принесли на обед давно остывшие спагетти, с таким, знаете, густым и жирным томатным соусом. Вот так меня и натолкнули на идею. Я для начала ткнул в спагетти пальцем, убедившись в том, что они почти холодные и серьезной опасности не представляют. Потом взглянул на Орлова, сомневаясь. Но тот нагло лыбился, и мне до жути захотелось стереть это выражение с его лица…
Вот я и, привстав, опрокинул ему на голову целую тарелку спагетти. Глупо, да, я понимал, что меня ждет серьезное наказание. Но за выражение лица Орлова готов был все отдать.
Наказание, и правда, последовало. Сначала меня хотели пороть. Но против этого решительно выступила Русакова (за что ей большое спасибо). И тогда меня поместили в карцер. Это такое маленькое и холодное помещение с каменными стенами и маленькой жесткой кушеткой в углу. Там мне и предстояло находиться до тех пор, пока Орлов не соизволит меня простить.
В этом-то и состоит самое страшное: от карцера есть ключ, а его отдают обиженному, чтобы он сам выпустил обидчика тогда, когда сочтет нужным. Конечно, в разумных пределах, но до пары-тройки дней порой доходило. А у меня были серьезные опасение просидеть там до самого конца смены.
Я просидел полдня. Очень холодно, и все синяки ноют. Кажется, что их даже стало больше. На самом деле понимаю, что просто все усугубляет холод. Вот так, вот и поправил здоровье на природе! Это не просто невезение, а прямо какая-то катастрофа.
Итак, я сидел и предавался крайне мрачным мыслям. Уже хотелось есть, но я догадывался, что ужин мне точно не принесут. Я считал, что Орлов не выпустит меня еще долго, но догадывался, что сегодня он точно придет. Не может же он упустить такую возможность поиздеваться надо мной. К тому же наверняка хочет услышать, как я буду его умолять выпустить меня. Но такого он точно не дождется, я не собираюсь унижаться перед оборзевшим мажором. Так что я сидел и, несмотря на дискомфорт, пытался морально себя подготовить к встрече с Орловым, но ничего-то у меня не получалось. Я никак не мог на этом сосредоточиться и, в конце концов, решил: будь что будет.
Он явился незадолго до отбоя. Весь такой уверенный в себе и насмешливый. Наверное, мне должно было бы хотеться его придушить, но сил не было абсолютно ни на что. В том числе на то, чтобы ужаснуться ситуации: я в тесном помещении один на один со злейшим врагом. И я даже не пытался предугадать действия Орлова. А он с кривой усмешкой произнес:
- Вот интересно, хлюпик, почему ты боишься купаться?
Я не успел даже ни осознать, что таит в себе этот вопрос, ни испугаться. Быстрым движением Орлов сорвал с меня рубашку, умудрившись при этом задеть наиболее больные синяки. В глазах потемнело, я закрыл их и долго не хотел открывать.
Потому что невыносимо было увидеть выражение торжества на лице врага. И еще более невыносима мысль о том, что мажоры сделают с полученной информацией. Я тогда не сомневался, что они захотят использовать ее против меня.
Тем не менее, глаза открыть все же пришлось, не вечно же так сидеть. Но вместо ожидаемого я увидел на лице Орла довольно странное выражение. Смесь ужаса и сожаления, вот уж никогда бы не подумал. И даже увидев, не поверил.
Меж тем Орлов неожиданно протянул мне мою рубашку и совершенно серьезным голосом сказал:
- Одевайся, и пойдем отсюда.
- Куда?
- Скрепкин, у тебя мозги совсем замерзли. В комнату. Скоро отбой, спать пора.
Да… Я был в шоке. Никак не ожидал, что Орлов просто так меня отпустит, даже не оставив тут на ночь. Либо он не такая уж и сволочь, либо что-то задумал.
